Александр Зорич: На сладкое

Выбрав первое, он наколол на вилку маринованную улитку и, завороженно созерцая лакомый пепельно-сизый мясной комочек, произнес:

- Ваш государь само великолепие.

Саф неприлично захохотал, поперхнулся и, сплевывая мелкоскопические птичьи кости, заговорил сквозь душивший его кашель:

- "Само...", кха-кха..., "...великолепие"! ...кха... Лучше не... кха-кха... скажешь... кха-кха-кха...

В это время с другого конца стола, который возглавлялся императором и его супругой, полностью невидимыми из-за порядочного расстояния ("...в полет быстроперой стрелы", как выразился бы Аллеротет Древний), помноженного на завалы сытной еды и изысканной снеди, докатилась волна здравицы, провозглашаемой в честь посольства из Орина, чьим единственным представителем на сегодняшнем торжестве был Динноталюц. Когда над столом взметнулись пятьсот кубков ("Здесь каждый, решительно каждый - даже женщина - переодетый гвардеец. Иначе как объяснить эту слаженность, эту монолитную согласованность действий?", - попытался развеселить сам себя посол), ему показалось, что все, включая тех, для кого он не существовал по той же причине, по которой для него не существовал император, обратили к нему свои беззастенчивые, безразличные, неприязненные взоры и даже огромная соусница откровенно уставилась на посла восемью паучьими глазами-карбункулами. Динноталюц заулыбался в меру своего подавленного состояния и, привстав настолько, насколько это допускалось неподъемным стулом, мешающим до конца распрямить ноги в коленях и тем самым склоняющим его принять нелепую позу человека, получившего легкий тычок под дых, ответил неглубоким поклоном на доносящиеся отовсюду возгласы "Здоровье гостя!"

- Да-да, ваше здоровье, - согласился Саф, глядя, как Динноталюц, придерживаясь рукой за высокую спинку стула, возвращается в исходное положение. И, понизив голос, пробормотал, будто размышляя сам с собой:

- Но не повредит ли ему выпитое? Как вы думаете, Хармана?

Последнее было сказано очень громко - так, что дама с высокой прической, недавняя собеседница или, точнее, слушательница Главного Гонца, вздрогнула и, не понимая откуда ей послышался оклик, суетно завертела головой из стороны в сторону, посылая в проблесках серебра своих охотничьих заколок тайные знаки послу или другому счастливцу. "Наверное, Главному Гонцу", пронеслось в голове у Динноталюца, в хмельном отстранении наблюдавшему, как она, наконец, признала в шуте источник непонятного ей вопроса, придала своему лицу вежливое, нет, заискивающее, выражение и сказала то, ради чего, пожалуй, можно было и не отвлекать ее от созерцания холеных ногтей, которыми она только что любовалась так, словно каждый представлял собой захватанную семейную реликвию.

- О чем? - переспросил Саф, беспощадно обнажив суть длинной и сбивчивой фразы, обряженной Харманой в пышные одежды этикета.

- О том, сладенькая, - продолжил он, слащаво протягивая "а", - что ваш милый друг-дружочек, воспользовавшись рассеянностью нашего гостя, подсыпал ему в вино какую-то пакость. Похоже, небезвредную.

К удивлению посла, который еще не успел как следует вдуматься в услышанное, и благодаря этому не видел необходимости обращаться к шуту за разъяснениями (он счел возможным до поры удовольствоваться лишь поверхностным осмотром чарующей внутренности чаши, не решаясь пустить в ход обоняние), Главный Гонец отнесся к обвинению Сафа как к должному. Он молча отложил вилку, тщательно промакнул свой породистый подбородок и, как образцовый завсегдатай имперского театра, сложил руки на животе, готовясь скорее наблюдать за происходящим, нежели принимать в нем сколько-нибудь деятельное участие. Хармана же (которой по логике вещей сейчас предстояло притворно испугаться за судьбу Динноталюца или недоверчиво промолвить "Не может быть!") с удачно подобранной степенью неискренности призналась:

- К сожалению, я ничего не смыслю в делах лекарских, равно как и государственных, мой...

- ...мой милый друг-дружочек, - подхватил Саф. - Очень жаль, что за полгода жизни при Дворе вы только тому и научились, что лицемерить, да различать значения слов "габи-га" и "раздвигать".

Волнуясь грудью (этот оборот, да еще несколько особенных ужимок - вот все, что оставил себе Динноталюц из воспоминаний о Нолаке), Хармана собиралась с духом, чтобы достойно оправдаться в своем невежестве и, думалось послу, который не понимал, но ощущал скабрезность намека, сделанного Сафом, - указать наглецу на ему подобающее место, но шут, потеряв похоже, всякий интерес к даме, обратился теперь к Главному Гонцу: