Александр Зорич - Утешение

- Постойте, а как же ларчик? - Наконец спросил он тоном писаря, извлекающего на свет давно забытые, истощенные временем и пылью бумаги.

- Собственно, он уже открыт. Я поступил в точности так, как вам было угодно. Там нечто весьма занятное, - Паллис казался спокойным и даже чуть-чуть веселым. - Прощайте.

Хозяин удрученно затворил ворота и побежал к ларчику. Возможно, юноша затронул его любопытство. Возможно, на время уравновесил скачущие то вверх то вниз чаши весов его изъязвленной беспокойством душонки.

("Было бы недурно сорвать злость на перевозчике" - сознался себе Паллис, продираясь сквозь кусты бересклета, в которые угодил, нечаянно потеряв тропинку, ведущую на берег.)

"Ква-ква" - послышался вдалеке знакомый, уже однажды слышанный им во время памятного обеда у Пагевда, зов фарфоровой жабы. За ним по пятам проследовал истошный, сиплый вскрик "О ужас! О ужас!", несомненно принадлежавший познакомившемуся с подарком "господину-младшему-брату". Паллис отдал должное силе его голоса, спустя мгновение замершего, притаившегося за стволами оголенных, растрепанных ненастьем и осенью ив, поглотивших без остатка даже легкомысленно-краткое эхо.

В камышовых зарослях Паллис отыскал греющегося у костра перевозчика, подкрепляющего силы надетой на прут, словно поросенок на вертел, рыбиной.

- Говорил вам, хозяин, помалкивали бы вы там, в " Серой утке", а то вон, слышите, какой крик стоит!

Юноша не чувствовал себя способным огрызнуться, а потому без возражений уселся на склизкое бревно неподалеку от него. Тот перестал ворчать и предложил Паллису прут с насаженным на него поджаристым хвостом лосося.

- Сегодня уже поздно плыть. Завтра с утра. Но это выйдет вам на девять авров дороже.

Паллис ощущал то самое опустошение, которое по вечерам навещает тех, кто честно и тяжело потрудился, стремясь оправдать положенные за работу деньги.

- Вставайте, юноша, вставайте!

Паллиса разбудил нетерпеливо дрожащий голос Стагевда. Спустя мгновение он почувствовал, что сон улетучился безвозвратно, как это обычно бывает, когда внешний мир напоминает о себе слишком настойчиво и эта настойчивость делает ненужным прохладное умывание, укрощает зевоту, подавляет при пособничестве своих навязчивых прикосновений все те маленькие привычки и ухищрения, которые из года в год, утро за утром облегчают переход от безвременья сна к бодрствованию будней. ("Можно даже утверждать, будто это самое отличие в образе пробуждения и есть то главное, что делает будни непохожими на их противоположности любого свойства", - философствовал Паллис, наблюдая за тем, как грубиян перевозчик укладывает на середину плота его нехитрые пожитки.)

- Я очень сожалею, - рассыпался в извинениях Стагевд, - и кляну себя за допущенный промах. Вам, конечно, было бы куда лучше остаться в "Серой утке". Здесь на берегу такая нездоровая сырость - не ровен час вы подхватили бы насморк, и ваш замечательный, с фамильной горбинкой (кажется, она называется "седлом Элаев"?) нос был бы вынужден мириться со слякотью. Я сожалею. Более, чем сожалею. Хотя у меня в запасе есть оправданьице величиной с маковое зерно. Ведь вчера вечером вы были столь решительны, столь устремлены прочь, что даже не простились со мной так, как мне, не скрою, того хотелось бы. Где уж было мне настаивать, расхваливая уют гостевых покоев. Видите ли, я боялся предложить, ибо боялся отказа.

Изменения в манерах и внешнем облике Стагевда были настолько очевидны, что Паллис едва не поддался искушению поставить под сомнение способность своей памяти воскрешать людей такими, какими они представали некогда перед ничего не выражающим лицом ее капризного зеркала. ("Неужто я имею счастье видеть господина Стагевда, такого ухоженного, тщательно причесанного и умащенного благовониями? Чем объясняется это преображение? Или давеча передо мной всего-навсего разыграли отнюдь не бесталанный фарс с одаренным притворщиком в роли чудаковатого хозяина поместья и лукавыми подмигиваниями зрителей-знатоков, разражающихся беззвучными рукоплесканиями вослед каждой удачной выходке своего любимца из затемнений в глубине коридоров, лишь только кажущихся безлюдными? Да?")

- Нет, нет и нет! Не глядите на меня с таким леденящим кровь презрением! Вашу антипатию, юноша, мне сносить теперь тяжелее, чем чью бы то ни было, в голосе Стагевда сквозила какая-то странная нежность, - ведь отныне я ваш должник!

То, что удостоилось быть названным "презрением," на деле было лишь крайней степенью недоумения, впрочем, настолько искреннего и сильного, что не мудрено было и обознаться, приняв его за первое, нарядившееся в одежды живого интереса. Паллис молчал.