Андрей Валентинов - Аргентина. Нестор

Год назад в ИФЛИ ему дали прочесть стихотворение Осипа Мандельштама. Так себе поэзия, не Пушкин и не Блок, однако начало запомнилось.

Мандельштам исчез тогда же, в 1938-м. Как шептали знающие люди – статья 58–10 УК РСФСР. Поэт плохо разбирался в вопросах любви.

Фашистов же, что германских, что иных, полагалась ненавидеть. Они были очень, очень плохие и даже ужасные. Правда, если выжать из всех обвинений воду и оставить эмоции в стороне, в сухом остатке будет то, что Гитлер занял место, предназначенное товарищу Тельману. Потому и негодяй, и все фашисты негодяи. Страшные рассказы про тюрьмы и концлагеря Белова ничуть не убеждали. Наверняка при Гитлере и сажают, и за решеткой голодом морят, и на допросах бьют смертным боем. Но разве только при Гитлере? Спросите Мандельштама, если он еще жив. Запрещают «неправильное» искусство? Фашисты всего лишь эпигоны. Достаточно открыть подшивку газеты «Правда», чтобы узнать и о художниках-пачкунах, и о сумбуре вместо музыки. Рабочие и крестьяне бедствуют? А вот тут не поспоришь, это в СССР, стране победившего социализма, с каждым днем живется лучше и веселее. И не дай бог кому-нибудь усомниться!

Однако было еще одно. В Германии сжигали книги. Сжигали! В стране, где работал Иоганн Гуттенберг, в отечестве Гёте и Шиллера! Такое казалось просто невозможным. Александр понимал, что книги запрещают везде, по приказу ли, по суду. Но сжигать да еще под песни и барабаны? На такое была способна разве что испанская инквизиция, устраивавшая праздники на Кемадеро. Для студента отделения романо-германского языкознания ИФЛИ Белова фашисты стали врагами.

К Гитлеру он относился с легкой брезгливостью. Тот же Сталин, даже усы похожи, только слишком суетливый и какой-то мелкий. Если уж ты вождь, то будь горой. А, как верно сказано в одной японской книжке, гора не двигается.

– Запущенный случай, – молвил Фридрих, внимательно поглядев на соседа. – Однако не безнадежный…

Разговаривать можно без помех. Ковно остался позади, как и асфальт, ехали по грунтовке, не слишком широкой, но вполне приличной. Свет единственной фары указывал путь, ночная дорога пуста, лишь изредка справа и слева (Неман уже проехали) мелькали темные силуэты невысоких зданий с острыми крышами. Сзади же пусто, никто не нагонял, не дышал в затылок.

Скорость – чуть за пятьдесят, в самый раз по ночному времени. Гнать опасно, да и до границы, если всезнайке-Фридриху верить, восемьдесят километров с небольшим. Треть, считай, отмахали.

– Они обязательно на посты позвонят, – проговорил он вслух, не потому, что был в этом уверен, а чтобы немец внес ясность. Тот не подвел.

– Позвонят, конечно. То есть уже позвонили. И в полицию, и пограничникам. Только откуда в этих местах полиция? Поле, несколько хуторов и один маленький городок. Сколько в нем может быть полицейских? В Шакяе, конечно, усиленный пост, потому что граница рядом, но мы его объедем. Поляки в этих местах еще не освоились, а дорог хватает. Паршивые, не чета нашим, однако проехать можно.

Помолчал и вновь посмотрел, но уже очень серьезно.

– Не хочу тебя пугать, камрад, но или ты едешь со мной. Или… Или никуда не едешь, мне «Офензиве» свидетелей оставлять ни к чему, уж извини.

Александр заставил себя усмехнуться, хотя губы свело холодом.

– А без шофера остаться не боишься?

Карабин на заднем сиденье, но оружие не поможет. Не справиться ему, филологу-германисту, с фашистским шпионом.

– Боюсь, – не стал спорить немец. – Потому и веду с тобой разъяснительную работу, как у вас это именуют. Выбор у тебя, камрад Белов, очень простой: или ты остаешься в Польше, или со мной, в Рейх. Что будет там, пока не знаю, лгать не буду, зато с Польшей полная ясность.

Замполитрука пожал плечами.

– И с Рейхом вашим ясность. Я комиссар, член коммунистического союза молодежи…

– И поэтому тебя съедят живьем без соли… Да, тяжелый случай.

Авто мчалось сквозь ночь. Пустая дорога, темные силуэты деревьев, ни огонька. Александр внезапно понял, что ему совсем не страшно. В Союзе – было, особенно последние полгода, в подвале… Не просто страшно, а до изморози по коже. Но сейчас, именно в эту минуту, бояться совершенно нечего. Автомобиль в порядке, бензин пока есть, а фашисту нужен шофер. Потом… А что потом? Жизнь известно чем кончается.

– Когда станут допрашивать, не вздумай запираться, – негромко заговорил немец. – Не поможет, только хуже станет. Но говори только то, что знаешь – и что сам видел. Никаких «думаю» и «возможно». Представь, что ты во всем сомневаешься, даже в том, что солнце утром взойдет. Вот, допустим, у польского майора, тебе знакомого, на безымянном пальце – обручальное кольцо, золотое. Как надо сказать?