Йэн Уотсон - В Верхнем меловом периоде с Летним пламенем

- Я уже объяснял вам это до полного посинения.

- Если вы действительно посинеете, мистер Келли, придется заподозрить худшее - что вы заразились. Почему вы оказались заодно с террористами? Назовите, наконец, истинную причину!

- Вовсе я не был с ними заодно! Я категорически не согласен с ними и с их методами!

- Тогда почему вы сопровождали их? Большей частью голос терпелив и даже участлив, но может и прикрикнуть.

- По той же причине, что и капитан Джонс.

- Он был в наручниках, а вы нет.

- Как же это вы разобрались, кто был в наручниках, после того как разнесли всю группу на куски прямой наводкой?

Я умею дерзить, если захочу, понемногу на каждом допросе, но могу и унизиться до смиренной мольбы.

- У вас много родственников-ирландцев, мистер Келли?

- А вы что, до сих пор не выяснили?

- Зачем вы три года назад ездили в Кейтнесс? На самую макушку Шотландии, безлюдную и голую...

- У нас были свободные деньги. Вот мы и решили взять напрокат машину и проехать до самого поселка Джон о'Тротс...

По правде говоря, мы тогда вышвырнули деньги по минутному капризу, потому что вообразили себе, что напали на рог изобилия, - только рог на поверку оказался хиленьким и вскоре опустел. А в

Кейтнессе, вероятно, экспериментировали с эффектом Свенсона - вдали от глаз людских, под грифом "совершенно секретно". И власти заподозрили во мне не только сторонника экстремистов - похитителей "Интерсити", не только пособника ирландских террористов, но еще и шпиона. Это меня-то, с моей биографией? В высшей степени сомнительная гипотеза, хотя после скандала с Энтони Блантом все историки искусств стали казаться кое-кому неблагонадежными. Вопросы крутятся по одному и тому же кругу. Можно догадаться, что я в той поездке ненароком и вскользь коснулся чего-то сверхсекретного и, вероятно, также связанного с путешествиями во времени. Военные базы в прошлом? Путешествия, не ограниченные меловым периодом? Кроме поездок на "Интерсити", у эффекта Свенсона должно найтись множество других применений. Сперва это, может, и было неочевидным, зато теперь приобрело жгучий интерес.

- Когда я смогу хотя бы поговорить с женой?

- Она больна. Сдали нервы. Но не беспокойтесь, для нее сделано все возможное.

- А с дочерью?

- Как только удовлетворительно ответите на наши вопросы. А то еще скажете Джульетте что-нибудь неразумное. Так что ради ее же блага - если вы понимаете, что я имею в виду...

- Я хочу увидеться с дочерью.

- Откуда вдруг такой родительский пыл? Судя по всему, вы в последний год не были образцовым семьянином, семья служила для вас лишь прикрытием...

Нет, нет! Джульетта никогда не допекала меня скулежом, а если и была эгоистична, то не чрезмерно. Мне вспоминались ее доброта, ее юмор, живость ее ума. Я существовал в постоянном напряжении, и это деформировало мою собственную личность, затуманило мое восприятие. Я был несправедлив к ней. Но отсюда еще не следует, что какая-то свинья вправе утверждать, что я не люблю свою дочь всем сердцем. И жену. Чрезвычайные обстоятельства учат любви и преданности. Хотя иной раз прозрение приходит слишком поздно...

Способен ли я действительно ляпнуть Джульетте что-нибудь неразумное?

Я писатель, не так ли? Вроде бы так. Когда меня вернули в Бирмингем, моя скорбь по "Летнему пламени" не ведала границ. Крохотное несчастье, зато мое собственное, мой личный тяжкий крест. Я надеялся, что меня выпустят из карантина через два-три дня. И что бы я тогда делал - не полез бы опять в беличье колесо? Водрузил бы на себя заново альбатроса, которого в меловом периоде чуть не сбросило с моей шеи, - он почти обратился в птерозавра и улетел... Конечно, роман под прежним названием теперь никто и рассматривать не стал бы. О да, я оплакивал, горько оплакивал Аниту. Но еще сильнее я оплакивал ненаглядную комбинацию слов, никудышный амулет, который я имел неосторожность объявить символом целой книги.

Потом, по размышлении, я пришел к иному решению. Что если Анита принесла мне драгоценный дар - известность и новый стимул к творчеству? Я должен написать очерк о похищении: "В верхнем меловом периоде с "Летним пламенем". Искренний, проникновенный писательский очерк. Какому автору доводилось очутиться за восемьдесят миллионов лет от дома, в центре столь драматических событий? Очерк будет, вне сомнения, перепечатан по всему свету на многих языках. А тогда, подзаработав и подзарядившись энергией успеха, я закончу и "Летнее пламя" как таковое. Очерк послужит ускорителем, и роман успешно выйдет на орбиту.