Александр Громов - Менуэт святого Витта, Властелин пустоты

Мало ли кого еще могло занести в проулок. Леон ускорил шаги, свернул у последнего поворота на главную улицу и на переброшенном через ручей одногорбом мостике второй раз за это утро столкнулся с Филисой. Нос к носу.

Разумеется, теперь она знала всё и немедленно принялась утешать. Ее голосок, обычно щебечущий, подобно пению лесной бабочки, теперь звучал глубже и проникновенней. Ожерелье из свежих цветов лианы, только что украшавшее ее шею, на глазах Леона было разорвано и полетело в ручей. Сопереживать она умела не хуже других.

— Ну… — отмахнулся Леон и вдруг, неожиданно для себя улыбнувшись, выпалил: — Да я уже забыл об этом окне!

Сейчас это было правдой.

Опомнившись, он укусил себя за язык: Филиса могла подумать, что он никудышный хозяин. Хуже того — Филиса могла передать его слова Хлое, и тогда уж вовсе покоя в доме не жди. Леону захотелось немедленно, не сходя с шаткого мостика, схватить Филису за плечи и трясти, трясти, пока она не поймет, какая на его долю выпала пытка — жить с Хлоей; пока она не перестанет сочувствовать ему из-за глупого битого стекла… кстати, о битье: с Хлоей надо что-то делать, сил нет терпеть, пусть потом Хранительница против него хоть всю деревню поднимет…

— А я замуж выхожу, — вдруг сообщила Филиса.

Полыхнуло. Разверзлось, рухнуло небо. С покореженного Великого Нимба упал душный мрак. И во мраке звенел, звенел под стать журчанию ручья голосок лесной бабочки.

— За кого? — спросил кто-то чужой голосом Леона.

— За Линдора. А с окном тебе вся деревня поможет, ты не сомневайся. Хранительница так и сказала: пошлем гонца в Город, будет тебе новое…

Голосок доносился уже из-за спины — Леон шел, не видя куда, деревянный мостик кончился, а земля расползалась под ногами, как тесто, готовила предательские ловушки, он шел прямо в пропасть, и не было сил остановиться. Колючие грибы в Трескучем лесу выскакивали из земли, норовили ужалить в пятку, на голову сыпались сучья, — с уханьем падало дерево, а за деревом оказывался разъяренный дракон, и Леон никак не мог его зашептать; тогда из земли, как гриб, выскакивал Линдор и зашептывал дракона, который вдруг оказывался Филисой, и Линдор вел ее на площадь к сонному лишайнику…

Леон очнулся возле своего дома. Судя по царившей вокруг тишине, Хлоя еще не вернулась — не иначе, превращала себя в посмешище беготней по деревне и рассказами о том, какая ей выпала доля при таком муже — и сравнить нельзя с покойником, который был со всех сторон человек положительный…

На пороге дома, сгорбившись, спал Умнейший. Леон сразу узнал его — Умнейший постарел, но выглядел почти так, как рассказывал Парис. Жилистый старик, что ему будет. Странный, неясного назначения, сплетенный из травы предмет, обычно носимый Умнейшим на редковолосом черепе, свалился во сне и лежал у ног. Об этом предмете во многих деревнях ходили разнообразные толки, благодаря ему Умнейшего узнавали везде, где бы он ни появился. И те, кто его никогда не видел, знали об этом предмете.

Леон скосил глаза. Изнутри предмет оказался пустым, как покинутое гнездо. Ничего в нем не было.

Умнейшего не спросишь, почему он облюбовал для сна крыльцо именно этого дома. Может быть, по простой случайности. А может, и нет. Странное дело: увидев Умнейшего и прекрасно понимая, что должен сейчас почувствовать всем сердцем — радость, почтение и любопытство в произвольных долях, — Леон ничего этого не почувствовал. Наоборот, расстроился еще больше. Два события за одно утро — много, очень много.

Услышав шаги, Умнейший почесался и зевнул, не прикрывая рта. Один глаз, открытый до половины, обозрел Леона. Со сна голос Умнейшего звучал растянуто и сипло.

— Удивлен?

Леон покачал головой.

— Знаешь, кто я?

Леон кивнул. Умнейший живо поднял второе веко, и в глазах его мелькнуло: забавная деревня, каждый день у них на пороге дома Умнейшие спят… Но мелькнувшая искра любопытства сразу погасла. На Леона смотрели просто глаза — старческие, странно-голубые, каких в деревне ни у кого не найти, разве что у горцев-яйцеедов… Глаза равнодушно-понимающие.

— Горе? — спросил Умнейший и зевнул. — Причина?

И снова кто-то чужой, только притворяющийся Леоном, произнес то, чего не было сейчас у Леона в мыслях, но только это и можно было сказать людям, даже Умнейшему, а может быть, Умнейшему в особенности:

— Окно разбили…

Умнейший снова зевнул.

— Камнем? — спросил он, смыкая веки.