Людмила Васильева - Диверсия

- Идемте отсюда. - Катя решительно извлекла Жака из толпы и вывела в сад. - Покажите вашу мастерскую.

В мастерской Жака было несколько начатых работ. Жак пытался объяснить ей их смысл, и Катя всматривалась с непонятным страхом и интересом в странные изображения. Их удивительная сила воздействия, как она считала, заключалась в том, что все было пронизано символикой, громоздились образы, которые, казалось, в определенные моменты жизни грезились, может быть, каждому человеку. Образы далекой истории переплетались с современностью. Особенно грандиозной была одна, почти законченнаая картина: на ней изображен слой из человеческих костей, черепов, сквозь них кое-где прорастали искореженные, выкрученные деревца, бросая на зловещее поле узкие полоски тени. Полоски походили на ножи и как бы разрезали копошащиеся кое-где на костях полуживые человеческие существа. Женщины корчились в родах или пытались всовывать в рот младенцам иссушенную грудь. А на все это наползало чудовище, порожденное человеком, - синтез технического прогресса, состоящее из сверкающего металла с причудливыми гусеницами. Оно давило кости и живых еще людей, выжимая кровавую влагу и сдабривая ею поле, на котором всходили кроваво-красные змеевидные листья. И солнце заполняло половину неба, выбеляя зловещим свечением невообразимо мрачную картину. Пожалуй, никогда художники в изображении ада не могли придумать более жуткую сцену.

Катя переходила молча от одного холста к другому. Она разыскала чистую палитру, положила краски, попросила Жака спокойно посидеть и на маленькой пластине стала писать его портрет, быстро кладя мелкие мазки. Жак терпеливо сидел, не меняя положения.

Сколько времени писала Катя - ни она, ни Жак не знали. Она молча кивнула головой, дав понять, что сеанс окончен. Жак подошел и осторожно взял пластину. Изображение было неожиданным - теперь художники так не писали. Оно пробудило в нем, казалось, давно угасшее, будто бы вовсе не из теперешней его жизни. Где-то в глубине его памяти ожило море, и он, овеваемый легким ветром, сидит на песке, счастливый и юный. На портрете он, но в то же время и незнакомый ему человек.

Его черты лица, цвет волос, глаза, но глаза ясные, взгляд вдохновенный и светлый, а легкая застенчивая улыбка придает лицу особое обаяние.

- Катрин! Вы увидели меня таким?

- Да, Жак. Я вижу вас таким, каким вы должны быть.

Она взяла портрет, отнесла в самый дальний угол и спрятала за холсты.

- Жак, дорогой, никому не показывайте портрет и в случае чего не проговоритесь, что его написала я. Это может очень повредить мне.

Сами иногда не забывайте смотреть на него. Теперь вы должны примириться с тем, что я буду часто приходить к вам. Не избегайте меня. И я уже не буду только видением...

- Но зачем вам это? Ведь я уже не принадлежу самому себе и не могу принадлежать вам...

Катя подошла к Жаку, прижала его голову к своей груди и молча постояла так. Потом поцеловала глаза Жака и, сказав лишь слово "жизнь", ушла очень быстро, не дав ему опомниться.

Жак испытал потрясение. Его била дрожь, в памяти мелькали какието светлые и радостные отрывки не то вымысла, не то пережитого. Но он не мог собрать их воедино. Только одно, словно поступь судьбы, проступало в его больном сознании: что-то случилось, величайшее для него, и почему-то звучала ожившая в его памяти Пятая симфония Чайковского.

Катя каждый день заходила в мастерскую Жака. Иногда он бывал возбужден и тогда со страстностью маньяка пытался внушить ей свои мысли о всемирном наступающем хаосе, гибели всей земной цивилизации. Катя внимательно выслушивала его, сама на эту тему разговора избегала, и Жака это не только огорчало, но порой и раздражало, и тогда он, прервав разговор, брался за кисть. Значит, Кате надо его оставить... И она уходила, опечаленная, и нередко, уединившись где-нибудь в глухой аллее, плакала. В такие часы ее особенно мучила тоска по матери, по дому, друзьям. Здесь она жила словно на необитаемом острове, потому что ее ни на минуту не покидало ощущение опасности, что-то зловещее было во всем, что ее окружало, и лишь Жак был для нее дорог, и порой она думала, что, быть может, великая жалость к нему и породила в ней любовь, любовь, обреченную на гибель. Однажды, именно в такой час печали, к ней зашел Севенарт.

- Что это? Вы, кажется, плачете? Но отчего, кто мог вас обидеть?

- А скажите, - Катя провела тыльной стороной руки по глазам, поправила прическу, - почему вы не принимаете никаких мер, чтобы сохранить здоровье ваших подопечных? Ведь некоторые из них на грани гибели...