Дэвид Зинделл - Невернесс

Почувствовав редкий прилив жалости к нему (а заодно и к себе за то, что терплю его выверты), я сказал:

– Мне кажется, вас что-то тревожит.

Сказал я это зря. Хранитель терпеть не мог жалости и презирал жалельщиков, особенно тех, кто жалеет себя.

– Тревожит! Что ты можешь знать о тревоге? Вот послушал бы, как механики просят меня снарядить экспедицию в туманность Тверди, тогда и говорил бы, будь ты неладен!

– О чем это вы?

– О том самом. Марта Резерфорд и ее фракция желают, чтобы я отправил туда настоящую экспедицию! Чтобы я послал в Твердь целый лайнер! Точно я могу себе позволить потерять лайнер с тысячью специалистов!

Они думают, что если тебе повезло, то им тоже повезет. А эсхатологи уже заявляют, что, если экспедиция состоится, возглавят ее они.

Я стиснул подлокотники стула и сказал:

– Мне жаль, что мое открытие вызвало столько проблем. – На самом деле никакого сожаления я не испытывал. Я был в восторге от того, что мое открытие – наряду с открытием Соли – расшевелило степенных специалистов нашего Ордена.

– Открытие? – рявкнул он. – Какое такое открытие? – Он подошел к окну и погрозил кулаком серым штормовым тучам, плывущим над Городом с юга. Я вспомнил, что он не любит холода и ненавидит снег.

– Но ведь Твердь… Она сказала, что секрет жизни…

– Секрет жизни! Ты веришь лживым словам этого лживого галактоида? Чушь! Нет никакого секрета в «старейшей человеческой ДНК», что бы эта белиберда ни означала. Никакого секрета нет, понимаешь? Секрет жизни – это сама жизнь, которая идет себе и идет, больше ничего.

В этот миг, как бы соглашаясь с его пессимизмом, прозвонили низко и гулко одни из его часов, а он сказал:

– На Утрадесе настал Новый Год. Они поубивают всех больных белокровием младенцев, родившихся в прошлом году, потом напьются и будут совокупляться целые сутки, пока чрева всех женщин не наполнятся снова. Жизнь идет себе да идет.

– Мне кажется, Твердь сказала правду, – сказал я ему.

Он хрипло рассмеялся, и по коже вокруг его глаз побежали трещины, как по льду.

– Пра-авду! – протянул он с горечью. – У богов что правда, что ложь – все едино.

Я сказал ему, что у меня есть план, где искать старейшую ДНК человека.

Он снова засмеялся – да так, что длинные белые зубы ощерились и слезы выступили на глазах.

– План, говоришь. Ты еще мальчишкой все строил планы. Помнишь, как я учил тебя замедлять время? Когда я сказал, что нужно быть терпеливым и ждать, когда первые волны адажио накроют твой ум, ты заявил, что должен быть способ замедлить время чередованием необычных поз. У тебя был даже план, как войти в замедленное время без помощи корабельного компьютера. А все потому, что как раз терпения тебе и недоставало. Недостает и теперь. Почему бы тебе не подождать, пока расщепители и геноцензоры – или эсхатологи, или историки, или цефики – не найдут эту самую старейшую ДНК? Тебе недостаточно, что тебя наверняка сделают мастер-пилотом?

Я почесал нос и спросил:

– А если я попрошу вас разрешить мне собственную маленькую экспедицию, вы дадите согласие?

– Ты говоришь об официальном прошении?

– Да. Потому что мне придется нарушить один из ковенантов.

– Вот оно что.

Последовало долгое молчание, во время которого он стоял неподвижно, как ледяная статуя.

– Так как же, Хранитель?

– И какой же ковенант ты собираешься нарушить?

– Восьмой.

– Так. – Он уставился в окно, выходящее на запад. Восьмым ковенантом был договор, заключенный три тысячи лет назад между основателями Города и первобытными алалоями, живущими в своих пещерах в шестистах милях к западу.

– Они неандертальцы, – сказал я. – Пещерные люди. Их культура, их организмы – все это очень старое.

– Ты обращаешься ко мне с просьбой отправиться к алалоям, чтобы взять образцы тканей их живых организмов?

– Старейшая ДНК человека. Разве это не ирония, что я найду ее так близко от дома?

Когда я изложил ему свой план в подробностях, он наклонился и ухватил меня за руки, опершись локтями на подлокотники стула. Его массивная голова оказалась совсем близко от моей; от него пахло кофе и кровью.

– Это чертовски опасный план, – сказал он, – как для тебя, так и для алалоев.

– Не такой уж опасный, – с чрезмерной уверенностью заявил я. – Я приму все меры и буду осторожен.

– А я говорю – опасный! Чертовски опасный.

– Удовлетворяете вы мою просьбу или нет?

Он посмотрел на меня страдальчески, как будто я заставлял его принять самое трудное решение в его жизни. Мне не понравился этот его взгляд.