Станислав Лем - Собрание сочинений в 10 томах. Том 2. Солярис. Возвращение со звезд

— Молчи.

Она попыталась освободиться.

— Погоди,— сказал я и опять стал ее целовать. Неожиданно мое бешенство перешло в отвращение к самому себе, я выпустил ее. Мне казалось, она убежит. Она осталась. Попробовала заглянуть мне в лицо. Я отвернулся.

— Что с тобой? — тихо спросила она.

— Ничего.

Она взяла меня за руку.

— Пойдем.

Какая-то пара миновала нас и исчезла во мраке. Я пошел за женщиной. Там, в темноте, все казалось возможным, но когда стало светлее, мой порыв — расплата за оскорбление — стал смешон. Возникло чувство, что я ввязываюсь в такую же подделку, какой была недавняя опасность и черная магия,— и все-таки я шел дальше. Ни гнева, ни ненависти — ничего, все мне было безразлично. Я очутился под высокими светильниками и ощущал свою неуклюжесть, делавшую гротескным каждый шаг рядом с женщиной. А она словно и знать не хотела об этом. Она шла вдоль вала, за которым рядами стояли глайдеры. Я хотел отстать, но она, скользнув ладонью вдоль моего предплечья, схватила меня за кисть. Пришлось бы вырывать руку, что выглядело бы еще смешнее: этакий праведник-астронавт, искушаемый библейской блудницей. Я тоже сел в глайдер, машина дрогнула и помчалась. В глайдере я ехал впервые и понял, почему они без окон. Изнутри глайдер был прозрачный, как стеклянный.

Мы ехали долго, молча. Центральная застройка сменилась странными формами пригородной архитектуры: под маленькими искусственными солнцами утопали в зелени строения, образованные плавными линиями, напоминавшие то причудливо раздутые подушки, то раскинутые крылья, граница между домами и их окружением терялась — некая фантасмагория, неустанные попытки создать нечто такое, что не повторяло бы уже существующих форм. Глайдер свернул с широкого пути, пронзил темный парк и остановился у лестницы в виде стеклянного каскада; поднимаясь по ней, я видел расстилавшуюся под ногами оранжерею.

Тяжелая дверь бесшумно открылась. Огромный холл, окруженный поверху галереей, бледно-розовые диски ламп без подпорок и без подвески; в наклонных стенах — окна и ниши в какое-то иное пространство, а в них — не фотографии, не изображения, а сама Аэн, огромного роста. Напротив лестницы — в объятиях целовавшего ее смуглого мужчины, над лестницей — в белом мерцающем платье, рядом — склонившаяся над цветами, лиловыми, величиной с ее лицо. Идя за ней, я увидел ее еще в одном окне: с девической улыбкой, с солнечными зайчиками в отливающих медью волосах, такую одинокую.

Зеленая лестница. Белая анфилада. Серебряная лестница. Сквозные коридоры, а в них — непрестанное медленное движение, словно они дышали, стены беззвучно передвигались, создавая проходы там, куда шедшая впереди женщина направляла шаги; можно подумать, будто неощутимый ветер закругляет; формирует слияние галерей, а все, виденное мною,— лишь подступы, подходы. Через комнату, столь белую, столь просвеченную тончайшими ледяными веточками, что даже тени в ней казались молочными, мы вошли в комнату поменьше — после безукоризненной белизны предыдущей ее бронзовый цвет показался неожиданным. Комната была пуста; неизвестно откуда лившийся свет освещал нас и наши лица снизу; Аэн повела рукой, стало темнее, потом подошла к стене и несколькими жестами вызвала из нее, как по волшебству, выпуклость, превратившуюся в некое подобие двойного, широкого ложа,— я достаточно разбирался в топологии, чтобы понять, какими изысканиями определены были его контуры.

— У нас гость,— сказала Аэн. Из стены выскользнул низенький накрытый столик и подбежал к Аэн, как собака. Большой свет погас, когда она жестом приказала, чтобы над нишей с креслами — ах, какие это были кресла, просто слов нет! — появилась маленькая лампа и стена послушалась ее. Видно, Аэн надоела вся эта почковавшаяся и расцветавшая на глазах мебель, она склонилась над столиком и спросила, не глядя в мою сторону:

— Блар?

— Можно,— сказал я. Никаких» вопросов я не задавал; я не мог не быть дикарем, но мог по крайней мере быть дикарем молчащим.

Аэн подала мне высокий конус с соломинкой, он мерцал как рубин, но был мягкий, на ощупь напоминал пушистую кожицу плода. Сама она взяла другой. Мы сели. Сиденья были несносно мягкие, словно мы сидели на облаке. У напитка был вкус не знакомых мне свежих фруктов, попадались крошечные кусочки, неожиданно и забавно лопавшиеся во рту.

— Нравится? — спросила Аэн.

— Да.

Это мог быть какой-то ритуальный напиток. Например, для избранников. Или для укрощения особо опасных. Но я уже сказал себе, что ни о чем не стану спрашивать.