Борис Лапин - Под счастливой звездой

Ларри Ларк слушал ее, как взрослый, умудренный опытом человек слушает ребенка.

— Погоди, дочка. Ведь та ракета со взрывчаткой могла и забарахлить, а там люди сидели на пути лавины. Люди! Разве не ему они обязаны спасением?

— Нет. Ракета не забарахлила. Риск оказался напрасным.

— Это случай, дочка. А он не мог положиться на случай, не мог рисковать жизнями людей. Он мог рисковать только собственной жизнью.

— А Жерло?

— Ну, про Жерло я ничего не знаю. Лучше возьмем самый свежий пример, «Профессор Толчинский». Руно Гай отвоевал для меня у смерти всего двое суток. Но врачи говорят — эти двое суток решили все. И вот я перед тобой, живой и почти здоровый. Разве не убедительно, дочка?

Нора молчала. Да, пожалуй, это было убедительно, однако… И она начинала все сначала.

— Ты не любишь его? — прямо спросил Ларри.

— Люблю.

— Тогда зачем же убеждаешь себя в обратном?

— Я не убеждаю. Я только ненавижу в нем эту черту — вечно лезть вперед других, спасать кого-то и подставлять свою голову под… под…

Ларри Ларк улыбнулся неотразимой младенческой улыбкой:

— Он родился космонавтом, дочка! Это у него в крови…

Когда Нора возвращалась в гостиницу, Игорешка смотрел на нее требовательно, испытующе. Он все еще ждал ответа на свой вопрос. А она все еще не могла ответить. Нора видела — он осуждает ее, страдает за нее, переживает за отца. Но и это не заставило ее отступиться от своего.

На тринадцатый день к Руно вернулось сознание. Главный врач сказал: вне опасности. И Нора решила исчезнуть, чтобы избежать объяснений с больным… с выздоравливающим Руно. Ларри Ларк одобрил это решение.

— Так и быть, я не скажу ему, что ты была здесь. Скажу: каждый день звонила из Жиганска. Но, дочка… прости, что так тебя называю, ты и в самом деле стала мне как дочка… об одном прошу: подумай хорошенько. Не погуби любовь… его и свою. И вот еще что. Он действительно чувствовал себя скверно после гибели Аниты. Это погнуло его, но не сломало. Теперь должен распрямиться. Учти: для него не столь важно, что решит суд, если Церр добьется нового суда. Для него, да и для любого, высший суд — суд любимого человека. Твой, Нора, суд. Учтешь?

Она молча кивнула.

Он уже достаточно окреп, и врач разрешил ему прогулку. Он сидел в шезлонге под цветущими яблонями в конце госпитальной аллеи, смотрел на бегущие по небу пышно взбитые облака, слушал гудение пчел над головой и старался ни о чем не думать. И никого не ждать.

Вдруг в дали аллеи показалась фигура женщины. Вся устремленная вперед, раскинув руки как крылья, оставляя позади себя огненный хвост, к нему летела Нора. Единственная в мире комета… Его комета…

Он поднял руки, чтобы поймать ее, — и проснулся. Совсем низко над головой нависла прозрачная крышка. Так Руно впервые пришел в сознание.

Потом, много раз вспоминая это видение, он не уставал удивляться: ведь его доставили в госпиталь без чувств, откуда же он мог знать и это старинное каменное здание, и яблоневую аллею, и даже врача, именно этого врача?! А может, Нора действительно приходила? Может, все это было на самом деле?

Полтора месяца колдовали над ним эскулапы, и почти половину срока он проболтался в невесомости между жизнью и смертью. Только одно ощущение осталось у него от этого времени: он в лодке, и его швыряет и раскручивает, швыряет и раскручивает, и лодка вместе с ним вот уже много часов, много дней, много лет проваливается, проваливается в вечность пространства, и нет этому конца.

Сначала к нему вообще никого не допускали, потом пришел Игорь, а после толпой повалили друзья: космонавты, старые знакомые из института, ребята из Якутии. Руно принимал их с улыбкой, благодарил за цветы, но ему было трудно, неловко с ними. Каждую минуту он думал о Норе, а они мешали ему. Зато его радовали посещения Ларри Ларка. «Неистовый Ларри», аккуратно пристроив костыли, осторожненько опускался в кресло. И потому, что Ларри никогда не видел Нору, Руно мог говорить с ним о Норе. И они говорили о Норе, о жизни, о будущем или просто молчали, без слов хорошо понимая друг друга.

Итак, думал Руно, она не пришла. Даже в те дни, когда он болтался между жизнью и смертью, только звонила из Жиганска. Хорошо, пусть она считает, что между ними все кончено — а вероятно, так оно и есть, — но приехать-то попрощаться с ним она могла! «А зачем? — спрашивал себя Руно. — Она не младенец, понимает: не следует бередить рану, может быть, уже поджившую, тем более, если человек в таком состоянии. Значит, надеяться больше не на что, она не придет никогда. Так нечего и думать о ней. Не думать о ней! Не думать!»