Олег Корабельников - Двойная бездна

Возможно, это и было что-то похожее — времетрясение, например, потому что, как при быстрой скачке, его резко подбрасывало, норовило сорвать с седла и порой на краткие доли секунды он оказывался в других слоях, не успевая понять, в каких именно: в реальном прошлом, в одном из вариантов прошлого или в возможном будущем.

Словно промельки на экране, почти неосознаваемые: муха, летящая стоя, и тут же Поливанов на берегу озера с кем-то еще (с Оленевым?); Грачев, лежащий на койке в палате реанимации, Веселов втыкает ему в голову иглы электродов; неизвестный седой старик, держащий в руке розовый камешек; мокрое шоссе, КамАЗ врезается в багажник «Москвича»; отец (?) в больнице; Попрыго, дующий на чай; огромный лист папоротника, заслонивший небо; Юля, сидящая под деревом; и уже совсем абсурдное — огромное ночное небо, на котором написано слово «конец»…

Потом выбросы (?) замедлились, нет, стали более длительными, что ли; линейная реальность — берег, заполненный близнецами, многие уже стояли в реке, на склоне сопки, карабкались на скалу — оттеснялась все более долгими периодами иного времени, где не всегда Веселов был главным действующим лицом, то есть его вообще не было, как нет кинозрителя в чужих делах и словах, мелькающих на экране; эти два мира живут раздельно: один, плененный кинопленкой, обречен на вечное повторение, другой — полагающий, что имеет право на выбор и свободу.

Снова повторился кадр: берег океана, осень ушедшего года, он лежит на горячем песке, мокрые волосы, перевернутая морская звезда замедленно шевелит прозрачными ножками, рядом — Поливанов, закончивший рисовать свой алгоритм на листке бумаги (?). Веселова не удивляет это, хотя он помнит, что раньше было не так, он не отмахивается от непонятного, с любопытством заглядывает через плечо. Поливанов неторопливо поясняет: «Дерево алгоритма, вот условный срез, где корни перерастают в ствол, это момент исчезновения твоего отца, корни — причины в прошлом, сам ствол и ветви — варианты его дальнейшей жизни, варианты поиска. Две группы корней, одна — причины обычные, житейские: супружеская измена, преступление в прошлом, чья-то месть за проступок, погоня за кем-то или от кого-то, арест, психическая болезнь; другая — причины необычные, маловероятные — спонтанная телепортация, похищение враждебной разведкой, провал в параллельный мир, бегство от пришельцев… Две группы ветвей, вот видишь — ствол раздваивается…» Да, он увидел и еще раз удивился, как похож рисунок на строение его тополя. На листке бумаги были подписи, он не успел прочитать их, потому что из воды с шумом и плеском кто-то вышел и встал за спиной. Веселов оглянулся, это был Оленев, и казалось, — так и должно быть, да, он поехал вместе с ним на турбазу, и вот сейчас он заговорит и расскажет обо всем, что будет…

Мгновенная смена декораций: Заповедник, заполненный близнецами, не видно реки, и скала покрыта их телами, и трудно дышать, ибо сдавлен со всех сторон горячими, потными людьми (самим собой?).

И еще выброс. Нет, погружение, мгновенный нырок в чужое, почти мифическое прошлое. Он — лишь зритель, но хорошо знает, кто эти незнакомые люди, идущие по пыльной улице провинциального городка, — дед и бабушка, будущие родители мамы, юные, только что поженившиеся…

А потом кадры чужого (нет, и своего!) прошлого замелькали перед ним, на краткий миг высвечивая никогда ранее не виденных людей, не похожих друг на друга, одетых по-разному, но он безошибочно знал, кто они; смутные земные имена быстро гаснущим эхом наслаивались одно на другое, и он сам, наблюдатель, от поколения к поколению погружался в глубины времени, в свою родословную.

Это знание было сродни слепому убеждению в своей правоте, знакомому по сеансам билокации, он просто знал, как знает любой живущий, как надо слышать, видеть и дышать. По одному прямому предку из каждого поколения проходили перед ним (или в нем?), все глубже и глубже уходил он вместе с ними туда, к началу рода своего, слитого воедино с началом всего человеческого рода, и дальше, дальше — к началу начал, к первому комку слизи, преодолевшему грань вещества с существом, впервые нашедшего неразделимое единство жизни и смерти.

Жизнесмерть-смертожизнь.

Но нет, до этого было далеко, очень далеко, пока он перешел за порог десяти тысяч лет, и, словно цифры на дисплее, вспыхивало в нем знание — четыреста предков, напрямую, по одной из ветвей, прихотливо выбранной кем-то. Мгновенный, почти незамеченный перепад от веков цивилизации — тонкой пленки на поверхности бездонной пучины — с бесконечно долгими и кажущимися однообразными тысячелетиями полуживотной — полуразумной жизни. Чуть ли не все народы Земли, языки и расы прошли перед ним туда, к безымянной обезьяне, к неназванной точке на планете — сорок тысяч предков. И один миллион лет до…