В. Бирюк - Расстрижонка

С меня вдруг сорвали мешок. Резко стало светло. Просто ударило по глазам. Больно. Ошеломительно. И — холод от мокрой одежды. Такой, что стучащие зубы не остановить.

– Ты кто?

Голос мужской. Знакомый. Где-то я его…

– Не будешь говорить — опять искупаем.

– Б-буд-ду. Х-хол-лод-дно.

– Ни чё, потерпишь. Звать как?

Абсолютное пренебрежение. Вопрос, наполненный равнодушием до такой степени, что оно аж капает. Я осторожно попытался приоткрыть один глаз. Зря осторожничал — глаз не открылся. Заплыл. Здорово ж они меня… Второй… Потихоньку, через щёлочку, через реснички… О! Вчерашний. «Петенька». Как он меня ночью сапогом потыкивал… По самому моему дорогому…

С-с-с… Спокойно.

Мужик, не получив ответа, досадливо хмыкнул, поднялся с корточек, повернулся. Сейчас скомандует — «за борт» и…

– И-и-и… Иван. З-зовут — И-иван.

– Гы-гы-гы… Иван. А бабой одет. Гы-гы-гы…

Приятно слышать здоровый мужской смех. Даже — идиотский. Кто-то из слуг.

– Не бабой, а монашкой.

Глубокий женский голос. Тоже знакомый. Это ж… княгиня! Улита, которая Софья! Которая… сволота. Нас всех… «Убогую» — зарезали! И кинули в озеро. Она ж никому ничего…

Не сесть толком, ни толком посмотреть — я не мог. Даже шевельнутся… Ой! Больно! С-с-с… Что ж они с ногами-то моими…?

– Ты б, сестрица, отошла бы где сидела, не гуляла по лодии, да в разговор не влезала.

Оставалось — слушать. И проверять — где у меня ещё болит. Мест, где у меня «ещё»… — становилось всё больше.

– Слышь ты, дурень. Ты с откудова?

Откудова-откудова… с оттелева, с Боголюбова.

– Из Боголюбова.

Не запутаться бы. Точно — с Боголюбова иду. Шёл.

– От князя, что ли?

– От него, от князь Андрея.

– А с чем послан?

– Про то сказать могу только бывшей княгине Улите, нынешней инокине Софье.

– Говори. Вот она я.

Софья широко шагнула откуда-то со стороны, переступила лодейную скамейку, к которой меня привалили плечом, присела рядом с «Петенькой».

– Ну, говори. Что князь велел передать?

– Велено сказать: послан привезти ко мне. Тайно. Для разговора о делах семейных. Для подтверждения — дана пуговица от евоного полукафтанья. Для обихаживания — служанка, Сторожея. Что с ней?

Они переглянулись, потом снова уставились на меня:

– О каких делах?

– О том не сказано. Моё дело — привезть.

– Ещё чего велено?

– Ещё… ничего. Пуговица… Сторожея… для дорогой обихаживания…

Они снова уставились друг на друга. Похожи. Брат с сестрой? Он её «сестрица» называет.

Так это тот «Пётр», который брат-любовник из «свитка кожаного»?! Импозантен, величав. Чувствуется порода. И «глубокая уверенность в завтрашнем дне». Самодоволен, самоуверен, глуповат. Выше среднего, приличного телосложения, светлобород, светловолос, светлоглаз, лет 30–35. Светло-голубые глаза на чистом, довольно правильном, белом лице. Внезапные приступы подёргивания ножкой.

«Вчера перекрасилась в блондинку. Сразу стало проще жить».

Этот — «блондин природный». Софья ему примерно ровесница. Но выглядит… старше. Потому что умнее. Глупцы часто выглядят моложаво — забот меньше.

У неё — «куриные лапки у глаз», вглядывается в меня — пристальнее. С, пусть и раздражённым и, даже, враждебным, но — интересом. Пытливо. Без того высокомерно-презрительного всеобъемлющего равнодушия, которое постоянно демонстрирует её братец.

Теперь он демонстрирует раздражение:

– Дура. С ничего крик подняли. Пуганая ворона куста боится. И Якун туда же. Вывозить, прятать… Андрей дознается — всем головы…

Резкий удар Софьей по ноге Петра заставил его замолчать. А выразительный взгляд экс-княгини в сторону гребцов — послужил аргументом.

Голос кормщика:

– К устью подходим, господине.

Петенька обрадовано приступил к своему любимому делу — к командованию. Он горделиво выпрямился, окинул орлиным взглядом горизонт, положил руку на рукоять кинжала на поясе, принимая более приличествующую предводителю и владетелю монументальную позу, и провозгласил волю свою боярскую:

– Поворачивай.

После чего соблаговолил снизойти и бросить в мою сторону:

– Замотать.

И удалился на нос лодии для надзора за правильностью указанного им корабельного манёвра и контроля исполнения оного.

Меня снова замотали платками, всунули в рот кляп, накрыли мешком и оставили помирать.

А чего ещё делать? — Еды — нет, воды — нет, сортира — тоже нет.

А я — есть. Потому как: «мыслю — значит существую». Больше заняться нечем — остаётся мыслить. Это хоть несколько отвлекает. От головной боли. И от всех остальных разнообразных… ощущений.