Роберт Хайнлайн - Уплыть за закат. Жизнь и любови Морин Джонсон. Мемуары одной беспутной леди

В лучших ресторанах Бундока очень популярен «картофель а-ля Делла» и прочие блюда по ее рецептам. Делла многому меня научила. Не знаю, научила ли ее чему-нибудь я – она была гораздо опытнее и мудрее меня во всем, что у нас было общего.

Вот мои первые пять «чековых деток»:

Нэнси Айрин, 1 декабря 1899 г. или 5 января 1900 г.;

Кэрол (Санта-Каролита), названная в честь моей тети Кароль, 1 января 1902 г.;

Брайан-младший, 12 марта 1905 г.;

Джордж Эдвард, 14 февраля 1907 г.;

Мэри Агнес, 5 апреля 1909 г.

После Мэри я не залетала до весны 1912 года – и родился мой любимчик, мой баловень Вудро Вильсон… который позже стал моим любовником, Теодором Бронсоном, а много позже – моим мужем Лазарусом Лонгом. Не знаю, почему я не беременела все это время – но уж точно не от недостатка старания: мы с Брайни старались «выбить чек» при каждой возможности. Нам было все равно, удастся нам это или нет: мы это делали ради удовольствия. Если не получалось, тем лучше: не придется воздерживаться несколько недель до и после родов. Наше воздержание, правда, было неполным: я хорошо научилась действовать руками и ртом, и Брайни тоже. Но в обычные дни мы все же предпочитали старый добрый вид спорта, будь то миссионерский способ или восемнадцать других.

Можно было бы подсчитать, сколько раз мне не удалось забеременеть, сохранись у меня календарь Лиловой декады, где я отмечала свои менструации. Сам календарь – не проблема, но график менструаций, хотя я аккуратно вела его, давно и безвозвратно утерян, почти безвозвратно: потребовалась бы специальная акция Корпуса времени, чтобы его отыскать. Но у меня на этот счет своя теория. Брайни часто уезжал по делам – он «выбивал чеки» на свой манер, как эксперт-экономист по горной промышленности. Брайан считался талантом в своей области, и спрос на него был постоянный.

Мы оба даже не слыхивали о том, что овуляция наступает на четырнадцатый день цикла, что это можно определить, измерив температуру, – и уж конечно не имели понятия о более тонких и надежных методах проверки, разработанных во второй половине двадцатого века. Доктор Рамси был лучшим семейным врачом, которого можно было найти в то время, и его не сковывали табу того времени – ведь доктора прислал нам Фонд Говарда, – но о календарном цикле он знал не больше нашего.

Если бы достать мой менструационный календарь 1900–1912 годов, отметить на нем периоды возможных овуляций, а потом те дни, в которые Брайни не было дома, то почти наверняка выяснится, что у маленьких живчиков и не было шанса попасть куда следует в те числа, когда я не беременела. Почти наверняка: ведь Брайни был призовой жеребец, а я – плодовитая Мать-Крольчиха.

Но я рада, что не знала тогда о календарном цикле, – ведь ничто не сравнится с той сладкой щекоткой внутри, когда лежишь раскинув ноги и закрыв глаза – и ждешь зачатия. Нет, это не относится к многочисленным чудачествам Морин – я неоднократно проверяла это на других женщинах: готовность забеременеть придает любви особую пикантность.

Я совсем не против контрацепции – это величайшее благо, дарованное за всю историю женщинам: ведь эффективные средства предохранения освободили женщину от автоматического порабощения мужчиной, которое было нормой на протяжении всей истории. Но наша древняя нервная система не настроена на предохранение – она настроена на беременность.

К счастью для Морин – когда я перестала быть распущенной школьницей, мне почти никогда не нужно было предохраняться.

В один необычайно теплый февральский денек 1912 года Брайни повалил меня на берегу Блю-ривер, почти в точности повторив 4 марта 1899 года на берегу Лебединого пруда. Оба мы обожали заниматься любовью на природе, с легкой примесью риска. По случаю той вылазки 1912 года на мне были длиннющие шелковые чулки и круглые зеленые подвязки – в этом туалете и заснял меня мой муж: я стою голышом на солнышке и улыбаюсь в объектив. Эта карточка сыграла решающую роль в моей жизни шесть лет спустя, и семьдесят лет спустя, и две тысячи лет спустя.

Мне сказали, что эта карточка изменила всю историю человечества на нескольких временных линиях.

Может, и так. Я не совсем еще уверовала в теорию «мир как миф», хотя и числюсь в полевых агентах Корпуса времени, и умнейшие из моих близких уверяют меня, что тут все без обмана. Отец всегда требовал, чтобы я думала самостоятельно, да и мистер Клеменс тоже. Меня учили, что единственный смертный грех, единственное преступление против самого себя – это принимать что-либо на веру.