Игорь Росоховатский: Наследство [= Тайна профессора Кондайга]

Еще издали, за два квартала, он увидел над Пикадилли огромную светящуюся рекламу — голову младенца с мерцающими глазами. Она словно рассматривала толпу, оценивала — чего можно ожидать от этих людей, что они готовят для нее.

Хьюлетт вышел из автобуса на площади. На минуту задержался у бронзовой статуи Эроса. Бог любви наложил стрелу на тетиву и готовился пустить ее в чье-то ожидающее сердце. Что такое любовь для Хьюлетта, если его сын не должен был появляться на свет?..

«А впрочем, — подумал он, — разве другие, имея детей, знают, для чего они рождаются? Разве мы все не отравляем их своими привычками и нормами, не заботясь о том, что в новом времени, в котором будут жить дети, — эти нормы и привычки послужат обузой. Мы стараемся вырастить их по своему образу и подобию, как будто мы — лучший вариант, платино-иридиевый уникальный образец, по которому должны создаваться все копии…»

Хьюлетт пересек площадь и свернул на длинную извилистую улицу. Постепенно реклам и витрин становилось все меньше. Начинался район Сохо — убежище художников, поэтов, кварталы меблированных квартир. Здесь в сквериках прогуливались бабушки и мамы, держа на поводках малышей. Плакучие ивы мыли свои косы в фонтанах, в парке на ярких бархатных газонах лежали молодые люди.

Хьюлетт всячески оттягивал приход домой. Он боялся навязчивого решения, зревшего в нем, как единственное спасение для сына. Нужно было задавить это решение, пока оно не вспыхнуло и не сожгло его волю. Выиграть время!

Напротив виднелась хорошо знакомая вывеска паба [1] Паб — кабачок. — кружка с черным пивом-гиннесс и грубо намалеванные буквы: «Железная лошадь».

Хьюлетт вошел в паб, заказал кружку пива и бифштекс. Рядом с ним за другим столиком сидело двое подвыпивших моряков. На толстых коричневых шеях виднелись белые полоски.

Этот паб стоит здесь сто пятьдесят лет. Сюда заходил дед…

И внезапно, как Хьюлетт ни крепился, опасные мысли прорвали плотину и заполнили его мозг. Он увидел то, чего боялся, — своего деда, каким видел его в последний раз — с взъерошенной копной грязных нечесанных волос, с пеной в уголках рта. Он извивался в руках дюжих санитаров… И эта участь по слепым жестоким законам природы ожидает Хьюлетта и, может быть, его сына.

Кондайг задыхался от ненависти. Он представил себе, как дед играет с ним, качает на коленях, подбрасывает на вытянутых руках… А вот дед в китайской курильне опиума… Он полулежит на циновке, волшебные видения проносятся в его затуманенном мозгу. А потом возвращается в родную Англию, к невесте. В чемодане, рядом с награбленным золотом, лежат шарики с одурманивающим ядом и две трубки. Конечно же, он совсем не думает, что передаст свою отравленную опиумом кровь и нарушенную структуру нервных клеток сыну, внуку, правнуку. И вот рождается ребенок — с носом отца, ласковыми глазами матери, с подбородком деда и…

А если он попадет в эти условия, в больной, сумасшедший мир, «Железная лошадь» довезет его по той же дороге… А в какой мир может попасть ребенок, как не тот, что приготовили для него предки?

Хьюлетт отодвинул от себя еду, бросил на столик монету и поспешно вышел на улицу. В голове словно работали жернова.

«…Говоря о лучшем Mиpe, мы оставляем потомкам отравленные наркотиками и алкоголем клетки; отравленные предрассудками законы; нормы, сковывающие крепче, чем кандалы каторжников; свои неоконченные дела, в которых больше ошибок, чем истин; свои несбывшиеся надежды, которые могут оказаться гибельными».

Пошатываясь, Хьюлетт поднялся по деревянной лесенке. Остановился у двери. Ему было страшно входить, потому что как только он увидит малыша, он подумает о его опасении. И снова из мрака, колеблющегося в его мозгу, выплывет то самое решение…

Хьюлетт проглотил сразу две таблетки. Позвонил.

Дверь открыла Эми — тоненькая, свежая, источающая аромат духов, как вечерний цветок. Над маленьким смуглым лбом подымались волной крашеные белые волосы.

— Ты задержался, Хью. Что случилось?

— У мужей не спрашивают об этом, чтобы не приучать их ко лжи, ответил он, прошел в комнату и сел у камина.

Эми подошла к нему, щипцами взяла несколько ломтиков хлеба и стала готовить гренки к вечернему кофе.

— Почему ты не идешь взглянуть на Кена? — спросила она.

— Через несколько дней я иду в психиатрическую, ты ведь знаешь, угрюмо ответил он.

Он почувствовал, как участилось ее дыхание. Потом она на миг задержала вдох и сказала со спокойной уверенностью: