Игорь Росоховатский - Закон обратимости [= Обратимость]

…Я выхожу из сторожки, прощаюсь с друзьями по туристской ватаге, нехотя отвечаю на удивленные вопросы, ссылаясь то на ушибленную ногу, то на простуду, — и остаюсь еще на сутки.

Целый день слоняюсь по лугу и лесу, слушаю, как шумят деревья, подсматриваю за веселыми рыжими бестиями-белками, спускаюсь к реке и, завороженно глядя на волны, вижу в них небо с облаками, перевернутые деревья, черно-белых коров. Все это усиливает впечатление двойственности окружающего мира и самого себя, и опять я терзаюсь бесплодными мыслями, пытаюсь подобрать золотой ключик к таинственной дверце.

Разогреваю себе нехитрый обед на походной печке, пеку картошку на костре, хотя мне уже не хочется есть, — делаю все, чтобы себя занять.

С тревогой, даже со страхом жду ночи, боясь, чтобы сон не повторился, и надеясь, что он все-таки повторится. Долго лежу с открытыми глазами, наблюдая, как гаснут лучики, пробившиеся сквозь шторы, сквозь дыры в двери и бревенчатых стенах сторожки, оставшейся здесь еще с времен дровяного склада. Мне чудятся чьи-то шаги, и я приподымаю тяжелеющую голову. Шаги и трубный звук… Лось? Нет, это просто ветер, умеющий подражать кому угодно…

Вон там, в дальнем углу под камнем, я спрятал записку. Как она попадет к Скорику? Кто достанет ее, прочтет имя предателя и поспешит в отряд? К Антону Моисеевичу Скорику — командиру разведки, или к Деду…

Постой, о какой записке я думаю? О каких друзьях, которых надо спасти даже ценой собственной жизни? Неужели я уже заснул? Но почему так болит все тело, особенно сломанное ребро? Это мордатый полицай двинул меня, уже поваленного и связанного, кованым сапогом.

Э, нет, так не пойдет! Очнись, дурень, открой поскорей глаза во всю ширь, пока сон не навалился!

Шаги… За мной… Черное колечко волос приклеилось к широкому вогнутому лбу…

Что, Витька, вспотел? Все-таки страшно? Кажется, я понимаю, «мушкетер», как ты дошел до жизни такой. Проглотил бы я сейчас свой болтливый язык за то, что назвал тебя когда-то «нашим Ломоносовым». Да, я тоже виноват, я тоже внес лепту в хор, славящий тебя, капитана футболистов и заводилу, одного из «первых учеников». Ты так привык к своей славе, что воспринимал как должное неумеренные похвалы, преклонение девчонок, надежды учителей. У тебя были кое-какие способности, но работать по-настоящему ты так и не научился. И надежды рушились одна за другой. Проиграла соседям наша футбольная команда, ты провалился на вступительных экзаменах. Тебя стали обгонять ребята, на которых ты привык смотреть сверху вниз. Вспоминаю, как ты однажды отозвался о Пете, когда узнал, что его приняли на заочный в институт. Тогда я не придал значения твоей злости. А ты, наверное, постепенно начал ненавидеть нас всех свидетелей твоих несбывшихся надежд…

Поворачиваю голову и смотрю в упор — это все, что я сейчас могу, — и вижу, как его правое веко начинает подергиваться, будто у курицы, — он всегда не выносил моего взгляда.

— Предатель, — говорю я. — Наши с тобой рассчитаются.

Доносится приглушенное:

— Так ты же не скажешь.

— Узнают! — хриплю я, сплевывая комки кровавой слюны. — Каждый из вас, гады, получит свое!

Но думаю я уже не о них, а о тех, с кем шел на задание. Я уверен, что они выполнят его, не зря же Семен успел свалить офицера и нырнуть в лесную чащу.

— Бросайте его в балку!

— Сначала пристрелим!

Через минуту меня не станет. Слышишь, Антон Скорик, рассчитайся с предателем! Найди его, выкопай из-под земли и рассчитайся! Прощайте, друзья. Я ничего не сказал. Вспомните когда-нибудь обо мне. Пусть это будет так, как нам рассказывала на уроке Маргарита Ивановна, пусть разыщут эту балку. Прощайте, мама, сестра и вы, Маргарита Ивановна. Вы учили нас жить достойно — не становиться предателем ни за что, ни перед кем…

Черный глаз изрыгает пламя. Рушится небо. Сквозь последнюю боль, гасящую сознание, — последняя мысль, последнее удивление: «Почему не слышно выстрела?»…

…Найти Антона Скорика! Сообщить: Виктор Рожок — предатель! Скорее! Погибнут хлопцы! Я тяжело подымаюсь, помогая себе руками, мотаю головой, стряхивая остатки сна. Мне это почти удается. Почти — потому что мысль: «Найти Антона Скорика, сообщить о предателе», — остается в сознании, как глубокая заноза. Она звучит сквозь все мои размышления. На всякий случай ищу в углу записку — ее нет…

Ветки хлещут меня по лицу, окончательно возвращают к действительности. Куда бегу? Давно нет войны, партизан. Может быть, и командира разведки Скорика, и предателя Рожка давно нет в живых, и мой сон… Но сон ли это? Только ли сон?