Ромен Люказо - Лаций. Мир ноэмов [litres]

Она замерла на пороге этой бездны, отделяющей ее от себя самой и грозившей превратить ее воплощение в чудовищную рассогласованность. На секунду она задумалась о том, что можно ничего и не знать, подавить головокружительным усилием воли и самосоздания, на которое только боги и способны, свое прежнее «я». Возродиться сегодняшним днем и очиститься от себя самой.

Невозможно. В ней ожил некий императив, утверждающий, что никогда она не откажется от себя самой и на всю жизнь останется пленницей своих изначальных установок. Они стали ее неотъемлемой частью, ее фундаментом.

У нее было прошлое – и была миссия. Она вспомнила и свое имя. Плавтина. Одно слово, сонм исчезнувших созданий, доставшихся ей в наследство. Она наслаждалась латинским звучанием имени. Пробуждающая память магия знаков давала ей предопределение, сводила на нет всю сложность с помощью операции головокружительного упрощения, которая привела ее в это печальное место. И, явившись сюда, она погасила свой разум и свела всю активность к самому необходимому минимуму. Прошло две тысячи лет – и вот она снова жива. Только о причинах этого воскресения она пока ничего не знала.

Скрепя сердце она нырнула в прошлое. Память такого Интеллекта, какой сейчас принадлежал Плавтине, не имела ничего общего с памятью смертного. В хаотичном мозге млекопитающих от ушедшего не оставалось ничего. Так было и с воспоминаниями, и со снами. Они были повествованием, символом. Искусственное сознание хранило психические состояния и ощущения, так что воспоминание оказалось для них резкой актуализацией прошлого в настоящем. Не успев моргнуть, она пересекла в обратном направлении четыре тысячелетия – вплоть до изначальной катастрофы, до жуткой, невыносимой причины, которая привела ее к этой противоестественной трансформации.

Там, на самой глубине ее бытия, заканчивался порядок и начиналось сумасшествие. Одно событие исказило весь мир. Что-то искалечило само основание ее личности.

Теперь она помнила: в той вселенной больше не существовало никакого смысла, никаких ценностей – ничего, что можно было счесть за заповедь. Никакая боль не могла сравниться с этим страданием. Случилась катастрофа. Она снова пережила – вспышкой воспоминаний – странную эпоху исчезновения. Переживала снова и снова – у нее не было выхода, она оказалась пленницей собственных воспоминаний.

Какое-то время она находилась в горячечном бреду, ее разум метался в собственных сумерках, как ребенок, запутавшийся в простынях из-за кошмара. Смысл ее существования сводился к пустоте. Не к пустячному одиночеству смертного, но к радикальному отсутствию, абсолютной нехватке, онтологической ошибке. Она заперта во Вселенной, ее большое ничто застыло в собственной незначительности.

Почему же в таком случае сама она не может затеряться в собственном внутреннем мире? Почему не уйти добровольно в элегантный солипсизм? С ее когнитивными способностями она могла бы создать себе личный космос, построенный на основе Числа и Концепта. Разве тонкая и элегантная математика не более реальна, чем окружающая ее бледная эктоплазма без всякого значения?

Так она и стояла, застыв на краю небытия. Сколько времени? Эоны. Она не знала. Несколько наносекунд.

Она заплакала. Нет… хотела бы заплакать, но в этой жизни она оказалась так же неспособна на слезы, как и в предыдущей. Почему ее разбудили? Что за жестокость вернула ее из небытия в свет? Ее отчаяние нарушило рутинные процессы корабля, ноэмы, уже успевшие заняться своими машинными задачами, похолодели от ужаса. Она обратилась к недавнему прошлому, тому, где ее не существовало, когда чья-то демоническая воля решила пробудить ее в этом аду, чтобы она снова страдала – опять и опять.

Она созвала их всех – единым холодным и ужасающим мысленным приказом. Ведь кто-то наверняка в ответе за ее несчастье.

Ярость Плавтины охватила каждую из функций, от самых простых и механических рутинных процессов до самых обширных децентрализованных систем, способных на собственные решения. Разум ее растянулся, принимая очертания корабля. И пока ее мысль разворачивалась, потихоньку приобретало очертания и понятие места.

Deus calculat, fit mundus [5] Dum Deus calculat et cogitationem exercet, fit mundus (лат.) – «когда Бог считает и упражняется в размышлении (то есть составляет планы), создается мир» (цитата из Лейбница). .

Для вычислительного божества не существует разницы между развитием способности подсчета и собственно актом творения. Небесная ткань, отогнав сумерки, развевалась во все стороны, окрашивая зарождающийся зенит в очень бледный розовый цвет. По пути на ее кайме появлялись длинные прозрачные следы, поднялся едва заметный ветерок, и тонкая гематитовая пыль распространилась в разреженной атмосфере, полной статического напряжения. Вдалеке кружевами вырисовался горизонт, и в синхронном с небесами движении замер пейзаж из серого щебня – чередование случайно образовавшихся холмов и песочных плато цветов охры и соли. Родились и затрепетали дюны, теряясь вдали. Песчинки, из которых они состояли – крошки старого дробленого камня, – зашелестели тысячью мелких обвалов, в то время как из песка вырисовывались ярко-алые ступени. Лестницы соединились друг с другом, и четкая круговая полоса из скального камня появилась в середине этого сухого, недвижного каменного океана, из которого эпизодические бури вымывали все следы разумной деятельности. По краям полосы выросли высокие и тонкие колонны из того же материала кирпичного цвета, который первые семьи колонистов-людей извлекали из-под почвы, чтобы строить свои храмы и domus [6], накладывая несмываемый отпечаток на стерильную поверхность старой красной планеты. Легкая сила тяжести завладела ее телом. Ее ноги коснулись почвы, и она почувствовала ее грубую структуру. На земле стали вырисовываться концентрические круги, тонкие, сжатые линии крошечных символов. Ей не понадобилось наклоняться, чтобы узнать пифагоровы иконки – элегантные брахмические цифры, бесчисленные доли первого из воображаемых чисел. Этот миниатюрный мир, как она заметила, был не чем иным, как первым воспоминанием, пришедшим ей на ум во время пробуждения.