Роберт Силверберг - И рушатся стены [сборник]

— Джилл, это Джон Эмори, известный видеорежиссер. Но вы ведь не смотрите видеофильмы, не так ли?

— Нет, — ответил Хэдэфилд невозможно нежным голосом, настолько нежным, что он казался даже пушистым. — Это плохо для ума и души. Но я слышал ваше имя, мистер Эмори. Слышал часто.

— Не могу тоже самое сказать о вас. Эсперы никогда не обретают широкую известность.

— Мы и не ищем ее, — сказал Хэдэфилд и нервно помялся с ноги на ногу. — Может, это покажется Вам противоречием, поскольку я отвечу на ваш следующий вопрос, прежде чем вы его зададите, но нет, я не читаю ваши мысли. Я не умею этого. Я связист на дальние расстояния, а не чтец мыслей. Просто этот вопрос задает любой, с кем меня знакомят.

— Конечно, — хмыкнул Эмори.

Он чувствовал себя неуютно в присутствии эспера и слегка сердился на Ноерса за то, что тот начал эту неловкую беседу. В качестве оправдания он показал свой опустевший стакан и направился в кухню.

Там он нашел баночку пива, открыл ее и сделал большой глоток. Рядом лежала открытая коробка с коллекционными винами. Очевидно, кто-то покрыл расходы на напитки на эту вечеринку, так как не было ни единой причины, зачем бы Беккету влезать в такие расходы, но в действительности, хотя никто не упоминал об этом открыто, коробка была куплена для самого Беккета. Эмори тайком сунул в коробку стодолларовую купюру. Беккет шел на большой риск, доставая эти фильмы, так что было справедливо поддерживать его материально.

Затем Эмори вернулся в комнату. Из динамика на стене неслись звуки Четвертого квартета Бартока, и Эмори с радостью узнал нередактированную запись 1999 года, которая была лишь чуть очищена и к ней добавлены несколько виолончелей. Очевидно, Беккет где-то нашел эту запись и сунул в свой синтезатор.

Эмори почувствовала внутри тепло и свободу. Обычно он был нелюдимым и отчужденным человеком, но здесь, в темном подвале Беккета, он находился среди друзей, среди людей, вкусы и интересы которых он разделял, и приятно было знать, что ты не единственный, кто мог слушать не осовремененную музыку двадцатого века, при этом не засыпая, также утешительно было видеть, что еще находятся люди, восхищающиеся копиями картин Пикассо на стенах и невероятно редкими собраниями сочинений Джойса и Кафки на книжных полках. То, что Беккет выставил их напоказ, было комплиментом его гостям. Обычные люди не могли понять смысл этих книг, но хорошо знали об их ценности и могли бы почувствовать желание украсть их.

Эмори присоединился к обсуждению темы, которая представляла для него интерес: место драмы среди остальных искусств. Коренастый, серьезного вида человек, который весь день писал рекламные объявления, как раз говорил:

— В некотором смысле драма — более чистое искусство, чем роман. Она менее дидактична. У романиста всегда есть возможность прервать свою историю и начать морализировать, комментировать происходящее, драматург же этого лишен, он дает вам лишь действие и слова, показывает самих людей. Любое морализаторство спрятано в структуру пьесы. И понять его не так уж легко.

— Я мог бы и согласиться с этим, — сказал одетый в ярко-синий костюм человек с ястребином лицом. — Но что тогда делать с театром Брехта, например. Смешивание...

— Это не чистая драма. Брехт погубил себя сам.

— Эстетическое варварство, — добавил кто-то еще. — Но оно оказывает эффект, несмотря на мешанину методов. А что думаете вы, Джон? Вы среди нас единственный работающий режиссер.

Эмори слегка нахмурился, хотя ему было приятно.

— Я бы хотел, чтобы вы не напоминали мне о том хламе, которым я зарабатываю на свой ежедневный хлеб с икрой. Тот мусор, который я создаю... Да в девятнадцатом веке меня бы за него просто распяли! Но обычно я согласен...

Он говорил уверенно и с энтузиазмом, зная, что владеет своим предметом, а также зная, что тут единственная аудитория, которую он может отыскать для своих теорий. Обсуждение продолжалось еще несколько минут, затем Беккет потребовал внимания, и попросил, чтобы все заняли места для начала фильма.

Эмори почувствовал, что Ноерс стоит рядом. Жилистый драматург поглядел на баночку Эмори и спросил:

— Что вы пьете?

— Пиво. Что же еще?

— Вы должны попробовать вот это. Это настоящее немецкое вино, которое какой-то друг Беккета перевозит тайком через пролив Гаттераса. Его очень мало, чтобы предлагать всем собравшимся, но Беккет хочет, чтобы несколько человек попробовали его.

Эмори взглянул на стакан, который Ноерс протягивал ему. Он взял стакан и попробовал белое вино. Оно было сухое и чуть горчило. Допив стакан, он почувствовал внезапное головокружение, которое тут же прошло. Все-таки, смесь пива и вина никому еще не шла на пользу.