Нил Гейман - Лучшие рассказы [litres]

Чай у него оказался самый лучший, какой Старому Гао только доводилось пробовать, – куда лучше, чем даже у кузена. Они пили его молча, сидя на земляном полу хижины.

– Я бы хотел остаться тут на лето, прямо в этом доме, – сказал странный гость.

– Здесь? Это даже не дом! – удивился Старый Гао. – Остановись внизу, в деревне. У вдовы Чжан есть комната.

– Я останусь здесь, – твердо сказал тот. – И еще я бы хотел взять в аренду один из ваших ульев.

Старому Гао уже долгие годы не случалось смеяться. Кое-кто в деревне сказал бы, что такое вообще невозможно. Но тут он расхохотался, грубо, отрывисто, будто смех из него выдергивали по кускам – дивясь и потешаясь над нежданной шуткой.

– Я совершенно серьезен, – сказал незнакомец.

И положил на землю между ними четыре серебряных монеты. Откуда они взялись у него в руках, Старый Гао не видел: три серебряных песо из Мексики, которые давно уже были в ходу в этих краях, и один большой юань. Даже торгуй он медом целый год, и то навряд ли увидал бы столько денег сразу.

– А за это, – продолжал гость, – я хочу, чтобы кто-нибудь приносил мне еду. Раз в три дня, думаю, хватит.

Старый Гао ничего не сказал. Он допил чай, встал и вышел, отодвинув промасленную дерюгу, на прогалину за навесом. Одиннадцать ульев стояли перед ним. В каждом имелось по два ящика для расплода, а над ними – еще один, два, три, а в одном случае даже четыре ящика с рамками. Вот к этому-то, с четырьмя, он и подвел незнакомца.

– Этот – твой, – сказал он и тем ограничился.

Дело со всей очевидностью было в растительных экстрактах. Да, они давали некоторый эффект и только ограниченное время, но при этом были чрезвычайно ядовиты. Наблюдая за бедным профессором Пресбери в его последние дни – и в особенности за состоянием его кожи, глаз и походки, – я пришел к заключению, что, несмотря на все это, метод он выбрал правильно.

Я забрал его ящик с семенами, стручками, корнями и сухими экстрактами и погрузился в размышления. Я думал. Я взвешивал. Я анализировал. Это чисто интеллектуальная задача, и разрешить ее можно, как всегда старался продемонстрировать мне мой старый учитель математики, тоже средствами интеллекта.

Это были растительные препараты, и они оказались летальными.

Мне удалось сделать их нелетальными, но при этом пропала и эффективность.

Проблема оказалась больше, чем на три трубки. Подозреваю, что еще немного, и она потянула бы на три сотни трубок, но тут мне в голову пришла идея, запустившая мысль в совершенно новом направлении: ведь существует способ переработки растительного материала, способный сделать его пригодным для употребления человеком!

Увы, исследования такого порядка на Бейкер-стрит провести не так-то легко. Поэтому осенью 1903 года я перебрался в Сассекс и за зиму прочел, смею думать, все до сих пор опубликованные книги, брошюры и монографии о содержании и разведении пчел. А в начале апреля 1904-го, вооруженный пока только теоретическими знаниями, я уже принимал посылку от одного местного фермера – мой первый рой.

Иногда я задаюсь вопросом: неужели Ватсон ничего не заподозрил? Впрочем, его поразительная недалекость никогда не уставала меня восхищать. Скажу больше, в некоторых ситуациях я прямо-таки на нее полагался – и она ни разу меня не подвела. Впрочем, Ватсон очень хорошо себе представлял, на что я становлюсь похож, когда мне нечем занять ум, в какую меланхолию, в какую апатию я впадаю, когда мне не подворачивается ни одного годного дела. Как он мог поверить, что я и вправду вышел в отставку – зная мой характер?

При получении пчел Ватсон, тем не менее, присутствовал – наблюдал с безопасного расстояния, как рой полился из посылочного ящика в пустой, ждущий улей, будто густая, тихонько жужжащая струя патоки.

Он видел, как я взволнован, – и, разумеется, ничего не понял.

Шли годы, мы продолжали наблюдать – за тем, как рушится империя, как правительство раз за разом доказывает свою неспособность управлять, как наших героических мальчиков отправляют во фламандские траншеи на верную смерть, – и все это лишь укрепляло мою решимость: я не просто поступал правильно – я делал единственно возможное.

Шло время. Мое лицо утрачивало знакомые черты, суставы пальцев распухали и ныли (хотя и не так сильно, как могли бы, причиной чему, вероятно, были многочисленные укусы, сопровождавшие первые годы моей карьеры пчеловода-исследователя). Ватсон, мой милый, храбрый, глупый Ватсон увядал, бледнел и съеживался; его кожа серела, усы становились того же оттенка, что кожа – и мое намерение довести исследования до конца с годами отнюдь не ослабело. На самом деле оно лишь усилилось.