Андрей Лазарчук - Целое лето

— А давай, — сказал я. — Но только уговор: моё слово крайнее. Скажу — не трогаем, значит, не трогаем.

— По рукам, — сказал Женька.

— Вот ты как был разбойник, так и остался, — сказала мне Сима. — Учёный, в уксусе мочёный.

И положила ещё рыбы. Поняла, стало быть, мою задумку. Простую, как лапоть. Если я откажусь, то парни мотанут туда сами. Им уже не запретить… а что нельзя запретить, то нужно возглавить.

Симкин муж, Лёня, утонул самым обиднейшим образом, когда Женька пошёл в первый класс. Поехали всем цехом на пикничок — проводить лето… Лёня даже не утонул, а в воде его настиг инфаркт. Он успел вскрикнуть — и ушёл под воду. Полчаса его не могли найти… Сима растила пацанов одна — и, в общем, получилось ничего себе. Макс, хоть и окончил только десятилетку, был на все руки мастер — от электроники и компьютерного железа через подержанные автомобили и до промышленного оборудования. Мог разобрать всё, что разбирается, и снова собрать, заставив работать. У него была крошечная фирмочка на полтора человека: его самого и одноногого и одноглазого моториста Гошу. Гоша когда-то гранату нашёл, бросил в портфельчик и в школу пришёл… ну да ладно, неаппетитные подробности опустим. Женька учился лучше брата, троек не имел по сю пору, и я рассчитывал с ним пошептаться по душам на предмет дальнейшей карьеры.

Ну а пока… пока надо было «синхронизроваться», заговорить на одном языке, начать понимать друг друга быстро и правильно, если угодно, начать дышать в такт. Методика старая, коварная, действенная… Не люблю я этого, однако следовало считаться с тем, что времени может быть в обрез. Или не быть совсем.

— Кстати, у нас новенький сегодня объявился, — с набитым ртом сказал Женька. — Тоже из Москвы. Понаехали, понимаешь… Тугарин не резиновый…

— Евдокии Германовны внук, — сказала Сима. — Помнишь, бывшая директриса?

— Что — Севкин сын, что ли? — не поверил я.

— Ну да! — всплеснула руками Сима. — Вы же друзья были!..

— А сам Севка?

— Ой, не знаю, Лёшик. Завтра Германовну увижу, спрошу. Но он ведь как тогда уехал, так и не возвращался ни разу. И Маша его…

— Сим, ты только пока не говори ей, что я приехал. Я правда хочу несколько дней отдохнуть. Никого не видеть. Ладно?

— Смотрю, устал ты от людей в дремучих тайгах-то, — не одобрила моего поведения Сима.

— Это я уже в Москве успел устать… Капни ещё своей волшебной.

И, смакуя травяные ароматы, я подумал: ну да, расскажите мне про совпадения. Про случайности. А я послушаю.

Вслух же спросил:

— Когда у тебя уроки кончаются?

— В половине первого, дядь Лёш!

— Отлично. Я как раз высплюсь…

Чёрта лысого я выспался. Запахи, шорохи, вот этот ромб на потолке, нарисованный фонарём и оконным переплётом. Шесть лет назад мы гостили здесь вчетвером: я, Соня, Кот с Птицей… А на следующий год случилось страшное, и мы с Соней осиротели. И не смогли простить друг другу эту потерю, это горе, эту пустоту — теперь уже пустоту навсегда. Помыкались какое-то время, прячась друг от друга по работам, по углам, по каким-то чужим людям. Потом Соня уехала к своим в Минск и уже оттуда прислала письмо: давай разводиться, ничего хорошего не будет. И мы развелись. В том месте жизни, которую она занимала, я теперь ощущал страшноватую яму, но болело всё-таки в другом…

Глеб Всеволодович Лосев, шестнадцати лет, хоть и прослыл мгновенно в школе столичным уроженцем, на самом деле вырос в закрытом городке Череповец-7, он же «сто третий», он же Северореченск, а по-простому Ерши. Чем начальству не угодило это весёлое имечко деревни и пристани на Онеге, никто не знает, но взяли и переименовали, да так, что язык сломаешь. Как большинство подобных закрытых городков, Ерши пережили девяностые крайне тяжело, потом снова задышали. Чуть не каждый месяц, если была хорошая погода, можно было любоваться пусками с недалёкого отсюда космодрома. Хотя, конечно, предперестроечные времена люди вспоминали с придыханием, а уж что рассказывали старики!..

Последние пару лет отношения Глеба с матерью становились всё тяжелее и тяжелее, сорвалась какая-то резьба, и каждое движение, каждое действие, каждое слово что Глеба, что матери вызывало стук и рывки в сложном семейном механизме. Глеб видел, что мать что-то гнетёт, но она глухо молчала, а он не умел спросить, только измышлял картины: у матери любовница, и она не может признаться; или — он ей не родной сын, это вот-вот выяснится, но она не может признаться; или — он смертельно болен, жить осталось полгода, мать это знает, но боится ему сказать… В какой-то момент — даже не после очередного скандала, а наоборот, посреди затишья — Глеб собрал кой-какие вещички, отполовинил деньги из заначки, написал короткое письмо, сел на автобус, идущий до железной дороги…