Владимир Лизичев - Москва — Маньпупунёр. Том I

Затем, либо с радости от полученного удовольствия, либо с неудовольствием от новомодных изысканий нео-архитекторов театра ХХI века (а всего-то голые бабы, да толпа бегающих по сцене, туда-сюда, в белых рубищах придурков), завалится в кабак, столик заказан.

Девочки на тёще, хотя обе уже такие самостоятельные. Не заметишь, как замуж уйдут.

От этой самой мысли пошёл другой отсчёт времени, уловив какое-то движение справа, он снова повернул туда голову и замер в ужасе, мгновенно сковавшем все тело. На него, прямо по асфальту, высекая колёсами искры, с бешеной скоростью летел — Трамвай!

Уже нависла над ним кабина железного монстра, скошенными от центра назад стёклами, и вывеской со странным номером маршрута А («Аннушка»). Последней его мыслью было, меня все таки убили.

Но откуда, почему здесь трамвай? Затем последовал ударрр, его подбррросило. Сильно ударило о перегородку, тело взлетело вверх и со всей силы шмякнулось об асфальт. Ещё живой, одним глазом он увидел что-то большое и тёмное, оно бешено крутилось и кидало в него снопы огня. Колесо наехало на шею. Хрустнуло. Потом голова катилась по неровному покрытию дороги, в сторону решётки для слива грязи и воды дренажной системы.

Голова продолжала видеть, как по пути трамвай смял несколько автомобилей, что уже успели наехать слева, как выскочила с разбитым лицом вагоновожатая девушка с русой косой в странной синей форме и красной беретке из пятидесятых, не раньше, подумала однеголова, годов.

Потом, голову нашёл Арсат, почему-то сзади с хвостом полосками, как у енота. Он долго смотрел в глаза голове, отчего лицо красное, стало серым, тёмным, где-то даже чёрным. Он довольный улыбался, протёр зачем-то рукавом куртки забрызганное кровью лицо Семенова и потом бросил голову в дыру открытого люка водостока на самом краю дороги.

С другой стороны бежал народ. Автомобили, что двигались справа, стали медленно объезжать место аварии, почему-то ни у кого не появился вопрос — откуда здесь взялся трамвай красно-бежевый, совсем, как игрушечный детский? ССС стал кричать от ужаса, но звука не услышал. Почему нет звука?

С этой мыслью Семенов проснулся, его голову держал в руках незнакомый мужчина средних лет в тёмно-синем халате, поверх костюма. На плечи было накинуто пальто. В свете единственной лампы, на противоположной стене под защитным колпаком лицо его было розовато-жёлтого оттенка. Глаза смотрели пристально, пытаясь разглядеть, что там, у Семена в голове, не задумал ли чего?

Нехорошие это были глаза, такие бывают у отдельных старых завучей женского пола, которым под пятьдесят. Такие они редко, но во все времена встречаются. С холодными глазами, которые всё видели, всё знают, обо всём догадались уже. Перед которыми ты стоишь уже и, не натворив ничего, а все равно виноват просто потому, что ты другой — не правильный, как они.

Что было там наверху, день или ночь, какие сутки он хоронится здесь, Семенов не знал. Все ещё под впечатлением того жуткого сна, так странно яркого, похожего на правду, надо же приснился пацан этот странный, он его всего-то, ничего знает. Вон, отец так не снится, ну редко? Покрутил головой, проверяя и одновременно показав тому, кто склонился над ним, что бы отпустил.

Было холодно. Говорят, что к холоду привыкнуть невозможно. Не к тому холоду, что является непременным фактором Севера, наряду с белым безмолвием снегов без конца и края, когда только то и слышно, как звенит воздух при морозе под минус пятьдесят по Цельсию, да скрипит под ногами обрушаемая корка снежного наста.

Не к тому, в комплекте со свирепым завыванием пурги, способной бросить, перевернуть машину, забивающей снегом глаза на укрытом шерстяной маской лице. Когда ты — соответствующим образом одет и обут (унты, на волчьем меху, скажу я Вам — вещь).

А к тому, сопровождающему нас холоду, который ты встречаешь больным, при влажном, сыром воздухе, холоде вкрадчивом, влезающим под кожу, когда хочется сжаться в позе эмбриона, говорят так меньше площадь испарений и охлаждения.

Я всегда спокойно купался зимой в Москве реке, обрезая руки и колени о лёд, любил зимой и летом бултыхнуться в святые колодцы (температура плюс четыре), коих в ближнем Подмосковье немало. Но никогда не мог терпеть холод ещё не нагретой не протопленной хорошенько бани, где сидишь, стучишь зубами и ничего тут не попишешь, только терпи.

Отпустив, наконец, его голову и ответив на все вопросы — Все хорошо. А что хорошо? Как там жена и девочки, когда его отсюда выпустят (он уже начал ассоциировать своё пребывание здесь — с заточением).