Всеволод Валюсинский - Пять бессмертных [Т. I]

С течением времени этот предположительный срок все уменьшался, безжалостно уменьшался. Теперь он мог предоставить себе отсрочку лишь в десять, самое большее, лет. Главный враг жизни — склероз захватил всю его кровеносную систему. Иногда, просыпаясь ночью, он брал себя за пульс. И тогда свободный от посторонних мыслей мозг критически останавливался на цифре «десять» и мелькала тревожная мысль: «А не завтра ли?».

Последние годы он решил не думать о смерти. Если и приходила иногда в голову подобная мысль, то он довольствовался тем, что, как и раньше, прибегал к спасительному соображению: «Да, только не сейчас, ну хоть через… полгода, год». А украдкой он думал: «А может быть и пять лет и больше»…

Он жил, как приговоренный к казни, которому сказали: «Момент твоей гибели назначен, можешь идти и заниматься своими делами. Ты свободен. Но вот твой палач: он ни на минуту не оставит тебя одного. Ты можешь работать, путешествовать, бороться, любить, но он всегда будет рядом с тобой, и когда придет назначенный час, он без всякого предупреждения отрубит тебе голову».

«Когда же?»

Пфиценмейстер закрыл глаза, хотя и без того было совершенно темно. Он хотел собрать разбежавшиеся мысли и справиться с охватившим его волнением.

Гаро встал.

— Больше ни слова, — сказал он, — завтра вы улетаете с Кургановым. Через месяц он вернется, и тогда… во всяком случае ждите меня. И помните — ни слова. Идем.

Внезапно он услышал какой-то всхлипывающий звук и почувствовал, что кто-то охватил его колени руками.

— Что вы делаете?

Пфиценмейстер, почти лежа на полу, держал Гаро за ноги и старчески всхлипывал.

— Не обманите меня, мсье Гаро, не обманите, я хочу жить… жить хочу…

Перед ним был теперь не надменный, сухой ученый, а несчастный, слабый старик, который не желал ложиться в могилу, хотел дышать, видеть, слышать…

«Жить хочу». Казалось, в этих двух простых словах он воплотил извечную страстную мольбу всякой живой протоплазмы.

Парк шумел все сильнее. Бездонная ночь даже твердые тела, казалось, пропитывала своим мраком. Флюгер скрипел и стонал.

— Жить хочу, — повторял старик, все крепче сжимая колени Гаро.

Ужас охватил француза. Ему показалось, что еще кто-то третий находится здесь в беседке. Это он стонет и жалуется и плачет ржавым железным хохотом. Это он бьется черными крыльями о стены беседки. Это он заставил голос старика звучать такой мертвой тоской… Гаро с силой безумия и отчаяния грубо оттолкнул от себя старика. Тот сопротивлялся. Он ударил немца кулаком по голове и с диким криком кинулся из беседки.

Дождь и свежий воздух немного успокоили Гаро. Холодная мелкая дрожь пробирала спину, пока он ощупью пробирался в свою комнату.

«Жить хочу» — стояло в его ушах.

Парк шумел.

— Умо, разбуди Пфиценмейстера, — говорил Курганов, одеваясь, — скоро прилетит аэрон.

Он быстро оделся и, поежившись, бегом спустился в столовую. Стеклянные стены были забрызганы дождем. Вода маленькими ручейками стекала вниз. Было холодно. Приближалась зима. Летняя столовая должна была до весны закрыться. Дождливая бурна я ночь закончились серым днем, с небом беспросветным, обложенным тучами. Было семь часов утра. Остальные обитатели станции спали. На столе дымился завтрак, приготовленный для улетающих.

Когда Курганов наливал себе второй стакан какао, в дверях появился Пфиценмейстер. Он шел не так прямо, как вчера, и задумчиво глядел себе под ноги.

«Как он, однако, стар», — подумал Курганов, кивнул ему и приглашающим жестом указал на свободный стул. Они молча принялись пить какао. Каждый думал о своем. Курганову казалось, что время идет слишком медленно. Развязка приближалась. Он не хотел загадывать. Самое главное — довести дело до первого финиша. Годам кропотливой и точной работы, не допускавшей торопливости, должен быть подведен итог через каких-нибудь тридцать-сорок дней. Лотерея должна произойти. Курганов кипел. События последних дней развертывались со сказочной быстротой. Этот вихрь, который начался здесь с приездом Курганова, захватил и приезжего гостя.

Пфиценмейстер сидел осунувшийся и пришибленный. Теперь, после ночной беседы с Гаро, он стал совсем другим человеком. Он чувствовал себя прозревшим. Жажда жизни и злобный, бешеный протест против гибели наполняли его душу, давили его. Усомниться ли в истине слов Гаро? Нет. Он знал, твердо знал, что все правда. Иначе не могло быть. Но страх, что Гаро или обманет его, или что-нибудь помешает осуществлению их плана, держал его в своих лапах. Он хорошо понимал, что для него гораздо будет выгоднее, если Гаро вытащит билет с крестом; ему придется бежать. «И, конечно, он прибежит ко мне в Берлин, — думал Пфиценмейстер. — Если же иначе, кто его знает, с чего он вспомнит обо мне, я ему не буду нужен».