Пол Андерсон: Билл, герой Галактики (Сборник американской фантастики)

— Странная штуковина — человеческий организм, — говорил месяц спустя Скотина Браун, когда они, собравшись в столовой для нижних чинов, жевали сосиски из какой-то дряни, заключенной в целлофановую обертку, и запивали их теплым водянистым пивом. Браун был пастухом тоатов с равнин, за что его и прозвали Скотиной, так как всем известно, чем они там занимаются со своими тоатами. Он отличался высоким ростом, худобой, кривыми ногами и загорелым до цвета дубленой кожи лицом. Говорил он мало, ибо привык к вечному безмолвию степей, которое нарушается только жутким воем потревоженных тоатов. Зато это был великий мыслитель, так как времени для размышлений у него было хоть отбавляй. Каждую мысль он обсасывал неделями, и ничто в мире не могло приостановить этот процесс. Он даже против своей клички не протестовал, хотя любой другой солдат за такое дело обязательно врезал бы в рожу. Билл, Трудяга и другие парни из десятого взвода, сидевшие за столом, восторженно заорали и застучали кулаками по столу. Так было всегда, стоило лишь Скотине раскрыть рот.

— Давай, давай, Скотина!

— Смотри-ка, оно говорит, а я-то думал, что оно давным-давно околело!

— Ну-ка, объясни, почему это организм — странная штуковина?!

Потом все смотрели, как Скотина Браун с трудом откусил шматок сосиски, мучительно долго разжевывал его и наконец проглотил с усилием, от которого у него выступили на глазах слезы. Заглушив боль в горле глотком пива, Скотина продолжал:

— Человеческий организм — странная штуковина потому, что ежели он не помер, то живет.

Все ждали продолжения, но потом поняли, что это все. Тогда раздалась брань:

— Господи, вот уж действительно Скотина!

— Шел бы ты в офицерскую школу, болван!

— Что он хотел этим сказать, ребята?

Биллу смысл сказанного был ясен, но он промолчал.

Во взводе осталась только половина прежнего состава. Лишь одного солдата куда-то перевели, прочие же либо заболели, либо сошли с ума, либо были уволены из армии, как искалеченные и более негодные к строевой службе. Либо — как умершие. Выжившие, потеряв весь свой вес до унции сверх веса костей и совершенно необходимых для жизни органов, теперь возвращались к прежним весовым категориям, наращивая мускулы и приспосабливаясь к ужасам жизни в лагере имени Льва Троцкого, ненавидя ее от этого еще сильнее.

Билла поражала эффективность этой системы. Штатские валяли дурака, забавляясь со всякими экзаменами, званиями и степенями, а эффект получался нулевой. И как же ловко разрешили эту проблему военные! Они убивали слабых и на сто процентов использовали тех, кто выжил. Эту систему он невольно уважал. И ненавидел.

— А я знаю, чего хочу! Я бабу хочу! — сказал Страшила Аглисвей.

— Только, пожалуйста, без похабщины, — тут же оборвал его Билл, который был воспитан в строгих правилах.

— Да нет тут никакой похабщины! — заныл Страшила. — Нешто я сказал, что хочу добровольно записаться в армию, или что Смертвич — человеческое существо, или что-нибудь подобное? Я же только говорю, что мне баба нужна. А вам всем разве не нужна?

— А мне нужна выпивка! — заявил Скотина Браун, сделав большой глоток обезвоженного и заново разведенного пива, от которого Брауна передернуло и он выплюнул пиво длинной струйкой на асфальт, где оно мгновенно испарилось.

— Точно! Точно! — подвывал Страшила, согласно кивая поросшей жесткой щетиной и бородавками головой. — Мне необходимы и баба и выпивка. — Голос Страшилы звучал очень жалобно. — А чего еще может желать солдат, когда он вне строя?

Солдаты долго ворочали эту мысль и так и эдак, но не смогли придумать ничего, что бы им хотелось еще. Трудяга Бигер выглянул из-под стола, где он тщательно обрабатывал чей-то сапог, и пискнул, что ему бы не повредила банка ваксы, но остальные не обратили на Трудягу никакого внимания. Даже Билл, как ни старался, не мог вообразить себе ничего более желанного, чем эта неразрывно связанная пара понятий: выпивка и женщина. Он напрягался изо всех сил, поскольку сохранил в памяти смутные воспоминания о каких-то других стремлениях, имевших место на гражданке, но на ум так ничего и не пришло.

— Ха! До первой увольнительной осталось всего семь недель, — прошептал под столом Трудяга Бигер и тут же взвизгнул от боли, так как каждый солдат выдал ему по крепкому пинку.

Время! Субъективно оно еле плелось, но объективные часы все же отсчитывали его, и недели одна за другой уходили в небытие. Это были тяжелые недели, заполненные солдатской наукой: штыковым боем, стрельбой, изучением матчасти оружия, лекциями по топографии и зубрежкой дисциплинарного устава. Последний курс читался с удручающей монотонностью дважды в неделю и был особенно мучителен, так как вызывал непобедимую спячку.