Виктор Гончаров - Долина смерти. Век гигантов

— Осанна ликуй, как хорошо! — восклицал он беспрестанно, останавливаясь то перед зеленой коммуной приземистых широколиственных павлоний, то перед благоухающей группкой мимозных акаций и катальп, среди которых над волнистым абрисом раскидистых вершин высились дерзкие пирамидальные тополя и гордость Сухума — мощные эвкалипты; то на приморской аллее из шумных пиний, розовых акаций и узорчато-изрезанных туй; то просто перед каким-нибудь причудливым камешком, выточенным морским прибоем, или перед зеленой лужайкой со скромными цветками космополита-одуванчика. Даже развалины древней крепости, уже за чертой города, даже старинная турецкая мечеть вызывали у него слезу умиления.

Лишь с заходом солнца он вернулся на свою дачу — блаженно расслабленный и душой и телом, и сейчас же потребовал самовар у престарелой грузинки Тамары, переданной ему в услужение вместе со всей дачей.

За чаем, обставленным далеко не по-московски — самовар ныл, а не плевался — дьякон начал обдумывать послание к далекой своей супруге.

«Любезная женушка Настенька! Находясь в преблаго-словенном граде, имярек, и пребывая в чувствах, которые, после бесчисленных бед и тяжелых лишений, претерпенных рабом божиим Василием (сиречь мною) и ублаженных (это, значит, в чувствах ублаженных) здешним плодородным зело и добротным климатом, я, который решил жизнь старую греховную, полную творимых скверн, оставить…»

На этом месте дьякон задумался: а как он перешлет свое послание?… Почтой — нельзя, опасно… с человеком?…

— Где его искать, ну-ка?…

Кончив чаепитие, а на это ушло добрых полтора часа, он так и не нашел выхода из тупика. А посему и само послание к написанию не торопилось.

Может быть, тому виною была усталость от дневного непрерывного восторгания чудной сухумской природой; может быть, чай, уничтоженный в количестве десяти стаканов; может быть, природная дьяконская туповатость, — только он скоро совсем перестал думать о каких бы то ни было выходах и о Настасьях. Развалившись в мягком кресле и щуря осовевшие глаза на интимно подмигивающую керосиновую лампу, он плавал в полудремотных грезах, похожих на кошачьи по своей невыявленности.

За окном — лунная ночь, полная крикливой жизни. В домике — жизнь, лениво замирающая. За окном — мелодичное пение зеленых древесных лягушек, перед сном импровизирующих любовный концерт; стрекочущие хоры кузнечиков, резкая, крикливая музыка неугомонных цикад и отдаленный лай вечно голодных шакалов. В домике — похрапывание престарелой грузинки Тамары, удивленный подсвист ей невидимого сверчка и блаженная осолове-лость дьякона.

Но как все непрочно на этом свете — даже в жалких остатках капиталистической культуры, даже при зареве мирового социализма…

У дьякона из кошачьих грез выделилась ленивая мысль: «надо спать» и вторая: «утро вечера мудренее». Дьякон с минуты на минуту собирался оставить мягкое кресло, всосавшее в себя его тело; дьякон, наконец, даже привстал, потом совсем встал и подошел к открытому окну, чтобы кинуть прощальный взгляд на ночную природу… Его поразили низко мелькающие в воздухе яркие звездочки — поразили, потому что он не знал, что это фонарики летающих жучков «лямпирис ноктилука», а грузные зигзаги в лунном свете гигантских ночных бабочек — «мертвой головы» и «олеандровых павлинов» — даже заставили перекреститься.

— Чудные дела твои, господи! — через несколько минут прошептал он, сообразив, что это не дьявольское наваждение, а живые существа, не причиняющие вреда, прошептал почти с благоговением.

Наконец, он оторвался от созерцания красот ночной природы и обернулся к двери… обернулся к двери, и крик ужаса вылетел из его судорогой сдавленной глотки. На пороге в белом саване стоял труп выброшенного из аэроплана англичанина и зеленой рукой безмолвно грозился.

— Аминь, аминь, рассыпься! — прохрипел дьякон, дрожа от кончика носа до кончика большого пальца ноги.

Церковное заклинание не подействовало благоприятно, — скорей наоборот: труп сделал два шага вперед и о чем-то зашелестел смрадными губами.

— Отдай… отдай… — разобрал дьякон, а носом поймал запах тлена. Больше он ничего не пожелал разбирать: ему показалось — «отдай, отдай душу…» Если бы выходец с того света просил о чем-нибудь более материальном, куда ни шло!.. а то — «душу»?

С перекосившимся лицом дьякон прыгнул в окно и помчался вверх по горе, чувствуя, как зловонное дыхание хлещет его по плечам и голове ледяным бичом могилы. Гора отлого поднималась вверх. Каменистая почва ее была сглажена дождем, солнцем и ветром, и дьякон развил, благодаря этому, бешеную скорость. Он, конечно, не оглядывался, так как это сопрягалось бы с невольной задержкой; да и к чему было оглядываться, если могильный смрад ежесекундно увеличивался в интенсивности.