Игорь Дубов - Куси, Савка, куси!

– Жри,- пес! – закричал князь. – Куси, сказано тебе, куси!

– Спокойно! – сказал Малыш.

Но Свирь уже взял себя в руки. Уворачиваясь от града ударов, он схватил зубами кость и, воя и скуля подбежал к Чоглокову.

– Иди, иди, – говорил Чоглоков, отпихивая его ногой. – Пшел вон!

Так, как и был, на четвереньках, Свирь выбрался за дверь. В бешенстве кусая губы, слепой от ненависти, он шел по саду и слушал, как проламывается сквозь грудную клетку сердце. Он должен был вытерпеть. Это была работа. Его работа. Пожалуй, действительно, только у волка-одиночки могло хватить сил сделать ее. Ему пришлось стать таким, и он сумел выдержать и дойти до конца. Но теперь силы кончились. Огнем жгла иссеченную спину присыхающая к ней рубаха. Издерганные за день нервы требовали разрядки. И надо было лишь доползти до своего логова, жадно хватая сухой пастью холодный снег, оставляя кровавые пятна на вечернем фирне.

Чей-то смех остановил его, заставил поднять голову. Наталья сидела в окружении девок и мамок. Улыбаясь, она глядела в зеркало, а Любава с Малашкой заплетали ей косу, перевивая пряди лентами. Тонкие, прозрачные пальчики Натальи, держащие зеркало, казалось, горели в лучах заката. И струились вокруг лица, растекались по плечам сияющим на солнце каскадом пепельные русалочьи волосы.

– А, Савка! – оживленно сказала она. – Опять невесел! Что с тобой?

Девки бросили возиться с косой и теперь, презрительно ухмыляясь, глазели на Свиря.

– Обидели, матушка, – сказал Свирь устало, сам себе удивляясь, зачем он это рассказывает. Но не удержался, не устоял перед колдовской силой исходящего от нее обаяния, ответил.

Его никогда не задевало и не оскорбляло то, что думали о нем окружающие. Он был жалким уродливым шутом, дураком, а точнее – придурком, и воспринимать его должны были как жалкого уродливого дурака. Это была его роль – роль, делающая его незаметным и независимым, роль, которая сберегла его и обеспечила ему победу. И, зная это, он постоянно, не только на людях, но и наедине с собой, и даже во сне панически боялся выпасть из этой роли, поскольку тогда-то дело, ради которого он был здесь, могло оказаться на грани краха.

Однако теперь, когда Летучие были найдены, что-то разладилось в его защитных механизмах, и он, сам того не осознавая, позволил себе пожелать, чтобы Наталья все же увидела в нем царевича-лягушку, силой обстоятельств задвинутого в чудовищный образ.

– С князем полаялся, – продолжал он. – А виноват Чоглоков.

Малашка, до этого с трудом сдерживавшая смех, сдавленно хихикнула, и Свирь понял, что срывает имидж.

Батюшка ваш насмехался, – овладев собой, заныл. он, – сапогом пинал.

Словно со стороны, Свирь слышал свой плаксивый голос и видел себя, горбатого, полубезумного, с нелепо перекошенным ртом.

И в бок тыча, кричал: «Куси, Савка, куси, окаянной!» – жаловался он, бессознательно рассчитывая интонации.

Он слишком поздно заметил, как блестят ее глаза, и не успел приготовиться. Наталья вдруг расхохоталась, отмахиваясь от комаров и хлопая себя руками по коленям, – и смех ее почему-то очень больно резанул Свиря.

– Куси, говоришь, кричал, куси?

И снова хлопала, веселясь и оглядывая стоящих рядом девок. Внезапно она нагнулась и, подняв с земли ветку, швырнула ее в Свиря.

– Куси, Савка! Куси! – воскликнула она, снова заливаясь хохотом. – Ну, куси же!

Свирь бежал. Он понимал, что еще минута – и сознание выйдет из-под контроля. И тогда бешеная волна гнева, сметая препятствия, бросит его в непоправимое. Слишком значительным был этот день, и слишком многое предстояло завтра, чтобы позволить себе сорваться сейчас.

Малыш пока не остановил его. Значит, все было в порядке, в норме, в пределах допустимого. Только сам он был вне пределов допустимого. Бессильная ненависть тяжело ходила в легких, вонзалась иглами в подушечки скрюченных пальцев. Так и должно было случиться. Волки-одиночки погибают, когда начинают тосковать по ласке. И убивают их солнечные зайчики на теплой полянке.

Сжав кулаки, сгибаясь и разгибаясь, он катался по лавке и непроизвольно хрипел, скрипя зубами. Обрывки ругательств колотились в голове, пеной выступали на губах.

«Ну, погоди! – беззвучно захлебывался он. – Сука! Завтра! Сдохнешь к матери! Милая, единственная, чудесная! Сволочь! Куси, Савка, куси! На-кося! Выкусил?»

От перевозбуждения его трясло, и, понимая, чем это вызвано, Свирь впервые за все время решился на крайнее средство.

– Малыш, – попросил он, – усыпи.