Ник Харкуэй - Гномон

Из всех углов Чертога Исиды что-то выдавлено в мир, как лицо императора, отчеканенное на монете. Я не вижу его, но знаю, оно здесь: стеклянный цветок тянется ко мне ростками по воздуху.

И шепчет как любовник: «Я разрываюсь».

Я вспоминаю, что нужно дышать, но не могу. Воздух слишком густой: тяжелый и затхлый, будто застывший. Воздух как мед и как вода, падающая на лицо: меня заметили. Что-то сжимается в груди. Тишина — обман, стеганое одеяло, наброшенное на мир, а под ним — шепотки и голоса, словно из другой комнаты. Сципион — выброшенная на берег рыба, которую целиком проглотила цапля. Я чувствую на себе взгляды; чувствую, что меня заметили, и в этот миг приходит гудение, словно жужжание разъяренного роя или рокот далекой бури. Он заполняет мои уши, нос, рот, течет в легкие. На шее у меня затянут ремень, руки прижаты к бокам. Я чувствую толстую ветку в глотке; тяжесть, от которой я рухнула бы на колени, если бы не…

Если бы я не была собой. Я, Афинаида Карфагенская, — любовница, мать, алхимик, фальсификатор, и это — мое создание. Это мой Чертог, моя выдумка. Он принадлежит мне по праву и по сотворению, родился в моем уме; и ты, кем бы ты ни был, будешь себя вести прилично в моем присутствии, или я тебе новую дырку в заднице пропишу.

Рой вздымается, с гулом откатывается и усаживается в листве. Воздух возвращается — ужасно холодный. Но я все еще слышу на грани восприятия шепоток хитина.

Я выдыхаю. Вдыхаю. Выдыхаю. Вдыхаю. Каждый выдох кажется неразумным, будто я могла задержать воздух еще на миг в груди. Я в порядке. В порядке. Я коснулась духа и отогнала его. Или выскользнула из его рук.

— Юлий Марк Кассий, — тихо говорю я, поскольку уже не надо кричать. — Мне потребуется твое полное внимание во время этого допроса.

Отец Карась не кивает, потому что чувствует острие моей новакулы, приставленной к веку его левого глаза. Я не давлю слишком сильно, но очень раздражена, и в моей позе читается твердость, которую он — совершенно верно — понимает: шевелиться не стоит. Тем не менее он хочет дать понять, что внимательно меня слушает — внимательнее, чем кого бы то ни было в жизни.

Меня вчера выволокли из кровати и швырнули в эту кашу. Я стояла под холодным взглядом сверкающих глаз богини и видела не только труп, но и все остальное, повела себя сдержанно и по-взрослому, когда увидела собственное лицо на восточной стене комнаты, выстроенной по моему выдуманному плану; комнаты, которая притворяется древним магическим сокровищем, где сейчас лежит мертвый военачальник, разрезанный на пять легких, удобных в переноске частей. Сдержала ужас, выдержала отраженное, тошнотворное чувство, которое вызвал во мне Чертог, будто я каким-то образом предала своего сына тем, что не была рядом, когда он умер, и свое чувство, что он тем самым тоже предал меня. Я выдержала и думаю, все согласны, что это было великое проявление самоконтроля и спокойствия.

Но есть пределы терпению женщины, рано или поздно она станет раздражительной. Мой предел, чувствую, был достигнут в миг, когда мне пришлось — из-за присутствия какого-то злобного, удушающего демона — своим именем и душой утвердиться в роли создателя этой бесценной реликвии и ложного чуда, то ли освященного священным убийством последнего владельца, то ли оскверненного, превращенного им в склеп, который среди прочего может служить земным пристанищем тому самому злому ангелу, который его прикончил. Именно такие вещи, как выяснилось (ибо кто такое о себе знает, пока не придет час испытаний?), меня просто бесят.

Я вышла и сказала прямо. Очень прямо.

Кажется, добрый фламин до этого момента наивно полагал, что он — хозяин своей судьбы, несмотря на смерть юного баловня нашей империи, некоторым образом находившегося под его опекой. Так что, когда я вышла из желоба под яйцом, он попытался отдавать мне приказы своим пастырским голосом, а я пальцем зацепила его за щеку и подтянула к себе (это исключительно больно), затем пришпилила к стенке Чертога своим клинком. Ну, не совсем пришпилила. Я его не проткнула. Может, оцарапала.

Странная мысль: когда-то я так соблазнила Августина, прижала его к стене таверны и отымела. Он растерялся, задыхался и был рад поводу избавиться от тяжкого долга самоконтроля. Потом он уронил голову мне на плечо и прошептал, что любит меня. Наверное, только тогда я и видела — единственный раз, как он правда расслабился. Потом он не хотел об этом говорить, а со мной всегда старался доминировать, хотя многократно повторял заверения в любви, и, как мне кажется, искренне.