Ник Харкуэй - Гномон

Так-то.

Потом мы сидим друг напротив друга за столом, с яйцами и сухарями.

— Ты не изменилась, — говорит наконец Августин.

Я фыркаю:

— Я стала старше, мудрее и отрастила толстые щечки. А ты выглядишь как… епископ.

— Да.

— Наверное, это неизбежно.

— Поверить не могу, что ты за это делаешь.

— Что?

— Трансмутацию. Ты разорвешь на части Церковь и всё, что мы знаем.

— Возможно, со временем. Возможно, Церковь неправдива. Несправедлива. Даже грешна.

— Я этого не принимаю.

— Я не просила тебя это принимать.

— Я могу тебя остановить.

— Не думаю.

Долгое молчание. Мы смотрим друг на друга.

Молчание затягивается. Где он этому научился? Мой Августин терпеть не мог пауз в эмоционально насыщенной ситуации. Он бы лез на стену, превентивно оправдывался и отрицал, а потом — к делам насущным: нет времени на человеческие чувства, Бог требует.

С другой стороны, может, эта ситуация для него эмоционально не насыщена. Да что там, для меня, кажется, тоже.

— Прости, — наконец говорит он.

— Что?

— Прости. Меня. За все, что я сделал.

Прямое извинение, бесстрастное. Опасный огонь у меня в животе.

— За то, что соблазнил меня?

Выставив из дома, он представил меня жертвой, словно не я была хищником, а он добычей во время нашей первой встречи. Меня это ужасно взбесило.

Но этот, новый, улучшенный Августин лишь смеется:

— Видит Бог, нет! Я — не самый способный ученик, когда речь заходит о делах сердечных, но все же учусь. Нет. За нашу любовь: за физическое наслаждение друг другом и за наше единение. За нашего сына я не прошу прощения и сожалею, что когда-то просил. Но за его смерть, которую не смог предотвратить, и за то, как я себя тогда повел, как обошелся с тобой, обретя веру, — за это прошу прощения. Я не надеюсь его получить, но искренне желаю обрести со временем.

Так-так. Уже впору поверить в чудеса. Вот он, Аврелий Августин, одновременно священник и мужчина, которого я любила, в одном теле. Куда-то пропал бичующийся грешник и возник умиротворенный вероучитель, принявший свою жизнь и будущее: человек, способный сдвинуть горы.

И опять непривычная тишина. Я понимаю, что теперь мой черед ее нарушить:

— Спасибо. Олух.

Его брови взлетают. Немногие так обращаются к епископу Гиппонскому.

— Теперь, — говорит он, — ты расскажешь мне об этом? Если тебе хватит сил.

Расскажу, конечно, но сперва должна кое-что сделать. Я наклоняюсь через стол и легонько целую его в лоб с благословением, и чувствую, будто у меня внутри развязался узел, о котором я и не знала раньше. Злоба, прибереженная на черный день, которой я на самом деле никогда не хотела. Я ее отпускаю.

Benedicte, Августин. Дурачина ты.

Будто сбросила с плеч тяжелый мешок. Мускулы в груди открылись, расслабились — свобода. Я задерживаю дыхание от этого чувства, и его запах держится у меня в носу и во рту.

Неправильный запах, а с ним приходит звук дверей.

Я отталкиваю его и обнаруживаю грека, плачущего в темной пещере.

Побег из Алем-Бекани был первым святым мгновением моей жизни. Я видел нечто более реальное, чем полотняные простыни отеля в Тунисе, где очнулся. Меня мучила невыносимая жажда, все тело болело и воняло, но, прежде всего, было ужасно холодно, потому что я привык к печной жаре своей камеры.

Это был дорогой отель. Белые полотенца лежали на оттоманке в изножье кровати, а комнату наполнял солнечный свет, который я уже не надеялся увидеть. Я не был безумен, сам дивился и не верил в свой побег. Я видел мир ясно и четко. Я выпил целый кувшин воды, который стоял у кровати, — к счастью, небольшой, поэтому сумел подавить рвотные позывы. На маленьком кофейном столике меня ждал ломоть хлеба, фрукты и сыр. Я ел как птица, крошечными кусочками, а потом сел и снова принялся за еду, все утро только и думал, что о вкусе Оссо-Ирати, яблок и несоленого итальянского теста. Затем я помылся в прохладной воде и оделся — моя одежда лежала в соседней комнате. Я понятия не имел, как за все это расплачусь, пока не обнаружил — к своему изумлению — браслет из золотых монет, который лежал рядом с манжетой рубашки; толстых южноафриканских монет, и как бы я ни ненавидел в те дни эту страну, не стал вертеть носом.

Там, в отеле «Гран-форум», под призывы муэдзина с мечети аз-Зайтуна для меня свершилось не перерождение и не возрождение, а странствие прочь от собственной смерти. Думаю, так я и воспринимал все хорошее, что со мной происходило с тех пор, — не как благословенный подарок, но разрушение горестей, будто их в мире ограниченное количество, а значит, их можно смыть усилиями и надеждой.