Александр Янтер - На суше и на море - 1978

— Рванем сегодня дальше?

— Опять за свое?

— А что? Смотри, какие орлы!

— Давай решим после обеда. Согласен?

Немного потребовалось времени, чтоб сварить суп из консервов. Но и за эти считанные минуты лица ребят сильно изменились.

Они осунулись после пережитых треволнений, когда каждый успел подумать: может, его бульдозер первым ухнет под лед? Однако никто не бросил рычагов в смертельной тоске, не выпрыгнул из кабины и не кинулся сломя голову к спасительному берегу. Но предельное напряжение не могло не сказаться: ввалились глаза, под ними проступили синие тени, щеки запали и движения стали вялыми. Ели парни молча и нехотя, скорее как бы по необходимости.

Сдался и Утробин. Отложив ложку, он долго смотрел в блеклый огонь костра, а потом встрепенулся, глянул на Лютова:

— Ты был прав, таежник…

А ребята даже не поинтересовались — в чем.

Шли вторые сутки их бултыхания в верховом болоте.

Днем они видели край, от которого отошли, и край, к которому никак не могли прийти.

Вечером позади мерцали огоньки бараков мостоотряда, а впереди и выше, меж горбов заснеженных вершин, манили светлячки рабочего поселка на перевале. И сейчас был вечер.

— Это службишка, не служба! Служба, брат, та впереди, — приговаривал Лютов, погружая руки по локоть в ледяную жижу верхового болота. Который раз он заходил по колено в воду, чтобы зацепить рвущийся без конца трос за крюк полоза. На этот раз Лютов поскользнулся и ухнул в жижу, едва не по плечи. Выругался, но легче не стало. Вышел к бульдозеру.

Машины с ревом тянули засевшего «бегемота»-экскаватора, но тот самое большое проползал метров десять и снова, видимо, натыкался на какое-то препятствие. Опять лопался трос у одного из бульдозеров. Все начиналось сызнова: сращивание, цепляние, ледяная вода…

Лютов горевал: оставалось две бухты троса, и его следовало беречь. Так утверждал Лютов, и ему верили. Все видели: на самом подъеме к перевалу еще лежали снега, а под ними — пни, колоды, скальные обломки, и к тому же могла разразиться пурга.

— Нэт! Нэ надо нам этой прелести, — мрачно говорил Гурамишвили.

— Лучше бы уж здесь, чем там — на подъеме.

— Нэт…

— Там — склоны, лавины могут сойти. Лучше здесь, чем там.

«Выкупавшись» очередной раз в болоте около бульдозера Гурамишвили, Лютов залез в кабину к нему, чтоб согреться и обсушиться, бросив одежду на раскаленный капот машины.

— Нам еще везет — погода, словно по заказу, — запахиваясь в непромокаемую душегрейку-безрукавку, бормотал Лютов.

Юмор иссякал. Уж никто не называл экскаватор «бегемотом», которого надо тащить из болота. Говорили проще — «эта дура», а еще — «дурында».

— Этой дурэ что под полоз попало? — поинтересовался Отелло. Обросший дикой бородой, чумазый, он и впрямь напоминал мавра, блестя в полутьме кабины белоснежными зубами.

— По камню ее волокли. В мерзлоте он, как в оправе, сидит.

— Долгая история…

— Да нет, Гурами… Мы начали тащить ее по камню, когда у Бажана трос полетел. Я срастил и у него грелся. А ты сегодня третий, — привычно крикнул Лютов.

Совсем уж неподалеку, метрах в стах, свет фар упирался в поросль редких невысоких лиственниц. На их мочковатых ветвях сияла, словно огоньки, проклюнувшаяся мягкая, нежная даже на вид хвоя. Свет фар дрожал и прыгал, и от этого казалось, что шевелятся и двигаются деревья.

Ревел мотор, и били, будто в камень, царапали по вечной мерзлоте траки гусениц. Но весь этот постоянный грохот и гул, в котором они находились беспрерывно вот уже несколько суток и к которому давно привыкли, потому что были бульдозеристами, — все это казалось тишиной. И уснуть от усталости в таком шуме для них тоже не составляло труда. Их скорее разбудила бы вдруг наступившая, оглушающая тишина.

Лютов поймал себя на том, что, согревшись, задремал. Покосился на Отелло. У того веки глубоко запавших от усталости глаз тоже были прикрыты. Желая взбодрить водителя, Лютов решился задать ему вопрос, который вертелся у него на кончике языка, пожалуй, с первого момента их знакомства. Но спросить об этом Антон Семенович все не решался, а теперь подумал, что самое время.

Толкнул Гурамишвили в бок:

— Скажи, почему тебе такое имя дали?

Сам Лютов трагедии Шекспира не читал и спектакля не видел, но слухом, которым земля полнится, дошло до него имя Отелло как нарицательное прозвище ревнивца.

— Что? — открыл глаза Гурамишвили и повернулся к Лютову.

— Почему тебе такое имя дали? — погромче крикнул механик и подался поближе к соседу по кабине.