Владимир Григорьев - Рог Изобилия. Рассказы

Многочисленные свидетельства поразительных возможностей человеческого разума складываются у инженера в картину величайшей трансформации мира, рядом с которой все преобразования минувших эпох могут показаться игрушечными, как номер фокусника, за которым стоит только ловкость рук, поставленный на фоне артистической манипуляции оператора прокатного стана, играющего экспрессным бегом тысячетонного стального полотна.

Соприкосновение с наипоследнейшими результатами науки и людьми, извлекающими эти результаты как бы из ниоткуда на свет божий, энергичными, знающими, склонными к парадоксальному юмору людьми, удерживает на постоянной орбите некой планеты, начиненной идеями, замыслами, разработками. Однако, разогнавшись, воображение способно вырваться из плена этого сиятельного притяжения и лечь на самостоятельную трассу, взяв курс, так сказать, к собственной звезде. В моем случае такая трасса пролегла по сюжетам научно-фантастических рассказов.

Среди споров, гремевших некогда весьма впечатляюще, выделялся своей противоречивостью спор о роботах. Электронная техника сделала решительную заявку на создание устройств, действующих не хуже человека. Возникло роботоведение. И тут же народились всевозможные литературные сюжеты, «закрученные» на сверхчеловеческих способностях электроники. Причем многие из них акцентировали именно на угрозе, которая может исходить от электронных монстров будущего. «Не поработит ли нас поумневшее железо?» - об этом приходилось слышать и читать. «По реке утюг плывет до города Чугуева», - распевалось в частушках, а в дружеских эпиграммах громыхало: «К черту ропот, я - робот!»

Мне же казалось, что среди всех этих «за» и «против» существует вполне компромиссный путь. Простой расчет руководил моим отношением к спору. Если роботам в качестве информации № 1, определяющей действие всех остальных информационных уровней кибернетической системы, вложить любовь к человеку, то автоматически снимается опасность драматического конфликта между роботами и человеком.

Такое положение не исключает развития неких непредвиденных осложнений в гамме этих отношений, как и любая взаимная любовь не исключает развода любящих существ и даже легкого скандала при этом, но уж глобальным ужасам тут не разгуляться. Итак, я не отрицал, что какой-то конфликт возможен. Но какой именно?..

Эти мысли требовалось оформить, сформулировать под одним заголовком. В каком же жанре? Взять интервью у видного ученого? Но где сыскать ученого, принимающего мою точку зрения? И тогда я взялся за свободное изложение картин из жизни роботов. Так появился первый научно-фантастический рассказ, за ним последовали и другие, составившие в 1967 году книгу «Аксиомы волшебной палочки».

Следующие сюжеты начали временами обнаруживать явную склонность к фантастике психологической, и тут юмористическая тональность, к которой привыкло перо, мешается с жесткой аранжировкой психологической прозы. Переживания героев научной фантастики обнаруживают свое земное происхождение.

«Жены у него не было, а была штанга, которую он ненавидел, как когда-то жену. Разлепляя по утрам веки, он видел прежде всего ее, штангу. Она была самой значительной вещью в комнате. И настроение пропадало. Ум требовал единоборства с мертвым металлом, заставлял толкать чугунные пуды вверх, чтоб не дрябли мышцы, а организм не желал мучительной нагрузки. И вот раньше по утрам его поднимала жена, теперь он поднимал штангу». («Золотые пули для привидения»)

Драма идей, движущая наукой, всегда будет откликаться драмой сердца. Однако фантастика, по-моему, обладает повышенными привилегиями на жизнерадостность.. Она живет не только в сфере эмоций, естественно подверженных частым приливам и отливам; она неотделима от жизни обостренного разума, во все века напряженно, непрерывно развивающегося. Здесь всегда прилив, всегда наступление, и пусть, как во всяком наступлении, солдаты его гибнут, но гибнут на дорогах победы, а не поражения. Поэтому-то в потенции своей фантастика является, наверное, одним из самых оптимистических жанров литературы.

Жизнеспособность фантастики подтверждается многими предсказаниями, сделанными на ее страницах и сбывшимися впоследствии. Книги ее - курс предвидимой истории, и к ним точно подходят слова Аристотеля, адресованные истории вообще:

«Художественное изображение истории более научно и более верно, чем точное историческое описание. Поэтическое искусство проникает в самую суть дела, в то время как точный отчет дает только перечень подробностей».