Теодор Когсвелл - Костер

Мы вылезли наружу на Семьдесят четвертой, слегка запыхавшись от пения и еще от того, что последние два квартала пришлось бежать во весь дух — в коллекторе на Семьдесят второй кто-то выяснял отношения, а у нас не было ни времени, ни желания узнавать, в чем дело. В Парк мы вбежали сверху, по склону, петляя между деревьями, и оказались позади собравшихся. Так что вряд ли кто заметил, что мы опоздали.

Только они не на Отто смотрели. Они смотрели на Маму. А Отто висел, привязанный к столбу, — сразу было видно, что это не обморок. Его тикалка отказала от страха — точно, как опасался Хэнк; а всякий знает, что в День Матери Костер не Костер, если некого жечь по-настоящему. Даже Большой Гарри выглядел встревоженным и пытался спрятаться за спины других ребят: без толку — он и сгорбившись торчал дюймов на шесть. Да, нужно было найти замену для Отто — и быстро; и Мама запросто могла ткнуть в первого, кто подвернется. Даже в любимчика вроде Большого Гарри.

Но сейчас она думала о другом.

Она подошла к Отто и плюнула ему в лицо за то, что он ее недостаточно любил; а потом заорала на нас и велела встать в семейный строй. Все начали толкаться — каждый хотел оказаться в самом последнем ряду. Но Мама это дело мигом прекратила. Нам с Хэнком повезло — мы оказались в самом конце последнего ряда, так что надеялись, что, может, Мама приметит кого другого раньше, чем доберется до нас… хотя и понимали, что надежды мало. Я посмотрел на Хэнка, а Хэнк на меня, и, хоть мы и были друзьями, каждый думал одно. Только ведь твердить про себя: «Он, а не я!» — мало. Мне надо было что-то придумать… и быстро!

— На тебе в Книге больше висит, чем на мне, — прошептал я Хэнку уголком рта. — На твоем месте я бы сделал ноги!

— Ма… Маме это не понравится, — шепнул он в ответ. — Если я испорчу ей праздник, она мне все равно не простит! Она меня больше не будет любить!

Я-то его понимал. В наше время, когда все пошло к черту, любовь Мамы — это все, на что может рассчитывать мальчик; так что в ответ мы должны хотя бы сделать так, чтобы Мама в свой праздник была счастлива. Но я понимал и другое. А именно, что сейчас вопрос стоит очень просто: Хэнк — или я.

— Выбежишь из Парка — и ты в порядке, — торопливо убеждал я. — Патруль редко заходит так далеко на восток; если будешь беречься бродяг, все будет как надо!

Я видел, что почти уговорил его, но он все еще беспокоился из-за Мамы. А та уже была в последнем ряду и подходила все ближе. Хэнк подергивался, а его лицо под слоем грязи посерело.

— Н-не могу… — простонал он. — Ноги не слушаются!..

Я быстро глянул на Маму. Она остановилась и как-то задумчиво смотрела на нас. Причем больше на меня, чем на Хэнка…

— Она на тебя смотрит, парень! — шепнул я. — Рви отсюда, если не хочешь медленно поджариться. Ночью дождь был, ящики еще сырые!

Мы должны были стоять «смирно». Но я, сам того не заметив, вытащил из кармана мой счастливый значок и поглаживал его. Я всегда его поглаживаю, когда нервничаю. Этот мой значок — маленькая такая золотая булавка, изображающая какой-то чудной листик. Там еще было что-то написано, но тогда я еще не знал что.

— Все, парень, — прошептал я. — Ты покойник!

И как раз в этот момент Мама крикнула:

— Эй ты! Вот ты, с краю!

Она показывала на меня, но я повернулся к Хэнку.

— Ну все, парень. На середину, левое плечо вперед!.. Мама хочет тебя!

Хэнк как-то странно пискнул и пригнулся, полуприсев, как будто его ударили в живот. Я заорал и вцепился в него, а на самом деле правой рукой развернул его лицом к деревьям, а левой вонзил ему в зад булавку. Мою, счастливую. Мой значок.

Он рванул вперед, что твой олень в брачный сезон. Прежде чем кто-нибудь спохватился, Хэнк уже проскочил всю лужайку и влетел под деревья. И только тогда Мама закричала и по ее приказу любимчики ринулись за Хэнком. А я подбежал к Маме, хлопнулся на колени и заголосил:

— Не сердись, не сердись, пожалуйста! Я пытался его остановить! Не сердись! — повторял это снова и снова, пока она пару раз не стегнула меня ремнем.

— Он говорил, ты не имеешь права! — крикнул я. И вот это ее задело — как я и рассчитывал. Теперь она думала не обо мне, а о Хэнке.

— Он что?! — переспросила она, не веря своим ушам. — Что он говорил?!

Я постарался, чтобы мой голос дрожал как следует.

— Он говорил, что т-ты не имеешь права сжигать ребят, если они не сделали ничего действительно плохого! — Я снова заревел, но теперь Мама не обратила на это внимания. Она просто отошла.