Алексей Тимофеев - Чернокнижник [Забытая фантастическая проза XIX века. Том II]

В день обручения Надежда, веселая и разубранная, сидела подле Пальмина. Только что надетое на пальчик обручальное кольцо подслушивало живое биение жилок. Настал первый поцелуй. Уже губы счастливого обрученного стремились спаяться с устами прелестной, как глаза у ней помутились, она ахнула и пала со стула, восклицая: «Не жги меня, не жги меня!» Бледную, бесчувственную унесли ее в свою комнату. В недоумении в ужасе все присутствовавшие не знали, что подумать, что толковать. На другой день Надежда облегчила болезнь слезами в три ручья. Спрашивали: не хочет ли она видеть Пальмина? — «Ах, нет, нет, — отвечала она, — попросите его, чтоб он не сердился, я не думала, что со мною это будет». Напрасно мать пытала: что с нею было? рыдания заменяли ответ. Целую неделю пролежала она в постели, страдая горячкою, и в минуты сильного жара по-прежнему восклицала: «Не жги меня, не жги меня!» Ей грезилось какое-то привидение, готовое истребить ее пламенем, как зной палит в пустынном поле иссохшую траву. В бреду она то обещала исполнить страшные клятвы, то кричала: «Прости меня, а забыла тебя, я не люблю тебя! Ах! Не жги меня ради клятв моих, не жги меня». Наконец она начала выздоравливать. Глаза были дики и мутны. Из резвой, прихотливой она превратилась в скромную, исполненную таинственности и томительных дум. Все сидела задумавшись, не участвовала в весельях, только фантазировала на фортепьяно. В один вечер она задумчиво играла, а Пальмин смотрелся в ее прекрасные очи. Различные звуки без ровности, без гармонии толпились и перебивали один другого, не выражая слушающему ни одной мысли смятенной пианистки. Вдруг буря замолкла, перебежала проба аккомпанимана, и Надежда пропела романс:

— Так! Бог забыл меня! Я обманула его! Я клятвопреступница! — воскликнула Надежда при последнем куплете и поникла челом на фортепьяно. Рыдания задушали ее. Встревоженный юноша хлопотал, чтоб успокоить ее, убедить, рассеять. «Ах, Пальмин! не тронь меня, не требуй поцелуя невесты, рада Бога, не требуй! он жгуч, как огонь; язвителен, как яд!.. Боже! как он ужасен!» Голос ее слабел, и она опять впала в истерику и горячку. Тщетно призывали лекарей и даже волшебниц! Тайная немочь, глубоко сокрытая в сердце, как звезда за мутным облаком, не давалась зоркому проницанию. Пальмин, любя пламенно, сам впадал в болезнь, даруемую тоскою и мучением. Проводя дни и ночи у постели страдалицы, он не смел приласкать ее, не смел излить потока нежности и живейшего участия, видя, как она страшится их, как сама, желая ринуться на грудь его, с ужасом отпрядывала, как будто между ими блуждало привидение. В один из этих томительных вечеров она взяла его за руку и спросила: «Скажи, Пальмин, тебя не ужасают мои муки, не страшит моя таинственность? Ты меня любишь выше призраков, более всего на свете?» Воспламененный юноша сильно прижал ее руку к груди своей и торжественно воскликнул: «Бог видит, что ты для меня дороже небесного блаженства!» Она зорко поглядела в глаза его и медленно проговорила: «Я твоя! Веди меня завтра к венцу, только, ради самого Спасителя, первый поцелуй на брачном ложе…»

Назавтра, после вечерен, скромный поезд подъехал к церкви. Радостный жених встретил невесту и ввел в храм. Бледна, измучена, трепетна стояла она под венцом. После совершения брака, тщетно священник требовал от новобрачных взаимного поцелуя. Все дивились и перешептывались. Народ любит пересуды. За молебном Надежда, рыдая, молилась, как преступница, готовая принять последнее слово жизни. Возвратились в дом тестя. После обычных обрядов, молодых ввели в опочивальню, раскланялись, и задвижка возвестила, что Надежда со вечера девушка, со полуночи молодушка, ко белу свету хозяюшка. Оставшиеся гости допили последний заздравный бокал и разошлись. Вдруг в полночь по дому распространился дым и плотяной запах. Все пробудились, бросились искать пожара, приблизились к опочивальне молодых, как дверь с грохотом сорвалась с петлей, мгновенно всех обдало дымом, и вбежал Пальмин, крича: «Воды, воды! она горит». С ужасом кинулись к горящей сильным пламенем кровати, в эту минуту обрушившейся, и схватили бесчувственную новобрачную, заваленную пылающим занавесом и постелью. Лицо Надежды совершенно обгорело; багровое, стянутое, оно истрескалось, глаза лопнули, губы превратились в две сухие, скругленные жилы. Обнаженная, покрытая обрывками платья, недавно прелестная, новобрачная явилась искаженным трупом. Пальмин, потеряв рассудок, кричал: «Она сама не велела гасить свечу, она нарочно сожгла себя!» — и падал на тело погибшей.