Виктор Пелевин - Зенитные кодексы Аль-Эфесби

Никто не знает, где могила Савелия Скотенкова.

На его малой родине, в деревеньке Улемы (бывш. Уломы), что верстах в трех от Орла, стоит среди кустов сирени устроенный на деньги зажиточного чеченца-односельчанина памятник – небольшой и по-деревенски скромный. Его сработал местный самородок Леха – а изображает он фигурку человека, грозящего кулаком пикирующему на него самолету.

Самолет и фигурка составляют одно целое – они вырезаны из листа толстой оцинкованной жести, приклепанного к железной раме от тракторного прицепа (памятник собран из подручных материалов, и это делает его особенно трогательным). Человек выглядит беззащитным перед огромным летающим зверем, и нет сомнений, что в схватке он обречен.

Но, если приглядеться, видно – самолет уже слишком низко нырнул в пике, чтобы успеть из него выйти. И тогда становится понятна метафора художника: стоящий на земле может силой духа победить грозного небесного врага, даже если ценой за это окажется жизнь…

Когда поднимается ветер, жестяной лист начинает вибрировать и гудеть, словно включились двигатели воздушной машины. В такую минуту мнится, что из прошлого века долетает грозное эхо войны – совсем ведь рядом Курская дуга. Но гул затихает, и мы вспоминаем, что над головой у нас мирное небо. Надолго ли?

Один раз памятник показали по телевизору – детвора окучивала сирень и запускала в воздух радиоуправляемые модели самолетов. Веселые лица, звонкая песня моторов… Вот только не сказал красноречивый корреспондент, что деток для телевизионного шоу две недели собирали по всей округе. Привыкла за века наша власть широко черпать русский народ, да плескаться им горстями – а вот будет ли завтра, откуда зачерпнуть?

О гражданской жизни Савелия Скотенкова осталось мало сведений, и, возможно, правы те, кто считает, что информацию подчистили из каких-то государственных соображений. Даже фотографий почти нет – в хорошем качестве дошли до нас лишь несколько.

На одной Скотенков, в скудном черном пальтишке и серой кепке с ушами, стоит, зябко улыбаясь, на зимней улице у витрины магазина (знатоки Москвы уверяют, что за спиной у него Елисеевский до реконструкции). В нем есть нечто неуловимо провинциальное, но и европейское… Сложно объяснить это чувство. Словно провинция, из которой он приехал – какая-то параллельная Россия, счастливая, зажиточная и с иной историей. Снимок сделан в середине нулевых и отчего-то вызывает симпатию к запечатленному на нем пареньку.

Другую фотографию, сделанную летом в сквере у Большого Театра, можно датировать по трехэтажному золотому унитазу в бархатной полумаске, который достраивают на заднем плане усатые турки – его установили для раскрутки романа одного из прозаиков рублево-успенского направления, но из‑за известных событий простоял он только два дня. На этом снимке Савелий выглядит много старше и умудренней, а его борода крашена хной. Возможно, что фотография сделана во время короткого отпуска.

За целую эпоху, прошедшую между двумя этими снимками, он сменил много видов деятельности: писал лирические стихи и критические статьи, занимался искусствоведением, политологическим консалтингом, революционной работой и маркетологией (талантливые русские мальчики нового века традиционно проходят все эти поприща по очереди).

Одно время он даже читал в Дипломатической Академии при МИДе короткий курс под названием «Основы криптодискурса», провисевший в сетке факультативных дисциплин целых два года. Этот курс пользовался популярностью у слушателей, но вызывал неприязненное отношение других преподавателей и был в конце концов упразднен.

Коротко, насколько позволяют рамки нашего очерка, коснемся раннего, полного искрометной эклектики периода в жизни Скотенкова (рассуждать о «наследии» применительно к нему как-то не поворачивается язык, ибо все, о чем мы сейчас говорим, было лишь разбегом перед его подлинным взлетом).

Созданное им в эти годы интересно прежде всего как индикатор его внутреннего роста, который был противоречивым и непростым.

Неверно изображать Скотенкова простым как гвоздь ура-патриотом или «охранителем», тем более «националистом», каковым он совершенно точно не был. Он знал периоды сомнений, мало того, ему знакомы были даже минуты остро-критического неприятия своего Отечества, почти ненависти. Но все же он всегда выходил из этих темных тупиков к свету.