Ася Михеева - Тара. Повесть и рассказы

– Как не берет трубку? То есть ни памятника, ни автора?

– Я уже послал двоих ребят к нему домой. Через двадцать минут отзвонятся.

Ну естественно. Та самая животина, за которую Кухулин положил столько же народу, сколько Иван за Василису Прекрасную. Символ благополучия, плодородия и полнейшего счастья. Родители Шимаса предпочитали более современные сказки, а в садик он почти не ходил, сначала сломал ногу, потом подцепил пневмонию на местном штамме, так до школы и проторчал дома.

Забавно… Самые глубокие вещи всегда происходят из детства. Сказку о быке Шимас слышал в лучшем случае в четыре года, а то и раньше. Бык из Куальгне, значит. Вот почему он должен быть простым. Он очень, очень древний.

Что телефон звонит, Шимас понял, как только тот замолчал. Похоже, что звонили долго. Он отскочил от окна и взбежал на второй этаж.

Милый сонный голос в трубке его почти успокоил.

– Да, Шимас, все в порядке… то есть я не знаю, ты меня разбудил… Ну, конечно, извиняю, мне все равно вставать через полчаса…

Что еще? Старая работа?.. В такую рань на заводе никого. Сторожа там держать незачем – кому нужны громадные литейные машины, а тем более груды металла во дворе? Родителям на астероиды из дома не позвонишь. Шимас пожал плечами и отправился на кухню. На сон грядущий надо хоть чаю попить.

Как ни удивительно, особых усилий проталкивание бредового проекта не вызвало. Директор завода хищно схватил эскизы и, бормоча что-то на тему «давно пора, уж он-де с такими способностями три года бы не чохался», утащил их в городскую управу. Шимасу выделили литейщика по крупным формам, обоих напрямую подчинили архитектору-градостроителю.

Через четыре месяца на открытие памятника пришло пол-Киннахи и еще куча народу приехало поглазеть из соседних городов. Ленины родители преисполнились гордости, только и пересказывая ахи соседей. Лена краснела и опускала глаза, что было чрезвычайно приятно.

Шимаса вмиг завалили заказами.

И отказаться нельзя… И соглашаться нельзя. Вертикальный разворот брианской ши-чайки вышел неплохо; прыгающая кошка для Кайлиа вроде должна получиться не хуже. Но он чувствовал разницу. Красивые, приятные глазу геральдические животные, каждое со своим смыслом; но не такие… глубокие, что ли… С одной стороны, Шимас гордился тем, что умудрился донести головокружительную, хотя и не пугающую древность быка до любого, кто смотрел на памятник; с другой стороны, он понимал, что вряд ли сможет вторично достигнуть того же уровня.

В окошко кухни забарабанили.

– Шимас Новиков?

Он распахнул окно и высунулся почти по пояс.

– Охрана? Что случилось? Это вы звонили?…

– Мы, – сумрачно подтвердил один из знакомых дружинников, – и уже перепугались. Брать надо трубку, когда дома сидишь!

Мэр сидел на пороге здания и нетвердой рукой набивал трубку. Главный коп прихлебывал из заветной фляжки. Рядом стоял директор порта и внимательно разглядывал бледного Шимаса.

– Нашли! – сказал мэр и побагровел. Все некоторое время с интересом смотрели на него, наконец мэр не удержал авторитета и позорно расхохотался.

Шимас вопросительно нахмурился.

– Валдай. Ироды.

– Что Валдай?

– А где у нас ближайший футбольный чемпионат?

Глава городской правозащиты тихо всхлипывал.

– И теперь Махони предлагает нам отыграть его обратно. А иначе грозит отдать победителю.

Младший коп (кстати, центровой нападающий) подбоченился, но не выдержал и расхохотался тоже.

– Ну, мы им покажем!

Шимас только головой покачал. В конце концов, чем плох этот вариант древней истории? Какой тариен не любит футбол, в конце концов!

– Только послушай, Новиков, – сказал, отсмеявшись, мэр, – надо срочно делать переходящий приз. Не отвоевывать же собственного быка ежегодно?

– Ну… Ты меня нашел. Тебе полегчало от этого?

…Нормальный седой мужик, который спокойно выпивал в компании, превратился в клубок нервов, едва я задал ему первый вопрос. Интересно.

– Ой, парень, ты б не доводил Джоша, – вмешался кто-то из компании, – журналистов мы иногда выносим за ноги. И весь паб в суде покажет, что ты буянил и оскорблял нас действием.

– А я не журналист, – мой голос прозвучал тихо, почти жалобно, что меня еще больше смутило, – я историк.