Сен ВЕСТО - ПРОГНОЗ ПОГОДЫ НА УТРО. Сказка для всё познавших

Тюль, скорее. Светлая, узорчатая, дырявая тюль. По моей спине прошел ледяной озноб. Здесь, в распахнутой стороне небрежно принакрытого легкой шторой окна висел кусок старой зернистой тюли, сквозь которую без усилий проходил комар. Я почувствовал, как затылок с силой сдавливают стальные тиски. Здесь людей не было тоже. Так занавесить окно мог только тот, кто не представляет, зачем на окно вешают марлю.

А безжизненное, пустое пространство продолжало нудно шаркать мне вслед. Гудевший от нестерпимого напряжения слух вырвал из-за спины отзвук шагов.

Лишь один далекий отзвук.

В коридоре было уже сильно заполночь, незнакомый рисунок дверей – прямо за спиной. Бездонный, вечный провал в обшарпанный прямоугольник темноты. От этого некуда было деться: щербатые кирпичи с углами, обнаженный участок голого каменного пола и предчувствие тени на нем.

Под нависший угрюмый ставень дверей выползло наконец далекое, унылое, неживое шарканье ног: кто-то медленно и устало брел без определенной цели – из одной гулкой бесконечности в другую, брел потому лишь, что нескончаемый коридор вел и вел его, не давая ни на шаг отклониться от заданной траектории, увлекая в ночь, неизвестно куда, принуждая в конце концов войти в собственный сумеречный профиль, в разворачивающийся профиль. И брести мимо.

Это выглядело по-настоящему страшно: долгим разворотом головы, как оцепенелое едва различимое во мраке падение – нечеткий силуэт чужого рассеянного ожидания. В дверях всегда слишком тесно. Слишком открыто. Теперь уже слишком поздно. И он прошел, этот взгляд, не вписавшись в поворот, где-то много мимо и ниже порога. И он ушел, безысходный, так и не успев ударить, унося с собой навсегда этот черный иезуитский профиль и вдребезги разнося, разбивая застоявшиеся сумерки. Словно весть извне. Словно негромкий выстрел в лицо, принуждающий бессильной ладонью хвататься за что попало и за стены с опасением оступиться, уйти в скользкую полутьму, прилагая еще усилия, чтобы хоть в последний момент, хоть частью совместить прилипшее к дверному косяку сознание с этим одинаковым мертвым пространством, стиснутым в один и тот же безмолвный, каменный, гулкий коридор… Воистину, коридор этот не имел ни конца, ни чувства меры. У двери со старческими отметинами забытых ожиданий он остановился. «04. Препараторская», – сухо известила обычная табличка. О том, что там может ждать, он больше не думал. Не стучась, вошел и оказался в небольшом помещении, заставленном шкафами и стопками книг. Непонимающе оглядевшись, пройдя несколько глубже, наткнулся на хрупкие тесные стеллажи, забитые академических размеров гроссбухами и ветшайшими фолиантами. Тут всюду пахло пылью и почему-то землей.

Он склонил голову набок, силясь разобрать на вконец затертом корешке машинный оттиск с некими каракулями от руки. На ярлычке, походя и ненужно пришлепнутом к корешку регистра, в графе «срок хранения» какой-то умник, явно в приподнятом настроении, от руки распорядился: «Дискредитировать за двадцать четыре часа до ликвидации». Вытянув за самый кончик двумя пальцами тоненький почти прозрачный листик, он, прищурясь, без интереса подержал графику на лунном свету. Ничего нового здесь не было. Парадоксизм как свойство мироощущения.

За спиной совсем рядом, где-то в смежной комнате вдруг резко заржала, наотмашь распахиваясь, полированная дверца одного из шкафов, и донесся удаляющийся звук, очень похожий на шлепанье босых пяток по линолеуму. Входная дверь скрипнула, и все стихло.

Ничего не поняв и пробежавшись глазами еще раз, он отпустил листик прямо на пол и вернулся к порогу посмотреть. За пустым порогом прямо на стене напротив висела, предостерегая, наколотая бумага с идеально правильным круглым лицом и черной шахтой зияющего безгубого рта. Вот такое же лицо он видел уже где-то в подвальной части, прежде чем у него начались настоящие проблемы с его общим оптимистическим настроем и ориентированием на местности. Не надо было сюда ходить, вот что, подумал он. Ведь как чувствовал. Помимо воли, как бы уже зная, что там увидит, он повернул голову к бесконечно удаленному от этих мест концу коридора. В коридоре сгущались сумерки, было тихо; и на некотором отдалении только, изредка подмигивая, тусклым одиноким окном светился стенд административной части со словами: «Используя силы зла, настройся делать добро».

…Влажный, теплый, неподвижный воздух собирал и членил звуки, вызывая вялые всплески далекого эха. Тянуло затхлым. Где-то капала вода. Жилым помещениям, собственно, не полагаюсь бы так пахнуть, так могли пахнуть недостроенные здания или, может, уже отжившие свое и подготовленные к сносу. Один и тот же темный коридорный пролет напоминал чем-то заброшенный всеми, потерянный военный бункер. Снова бетон, камень и конденсат на стенах. Звон капель, слабая, бессильная музыка. Что-то напоминало все это, напоминало до ужаса, какой-то отрывок собственных запретных ожиданий, таких же холодных и бетонных. Откуда-то несло целыми кубометрами неосвоенных строительных площадей; и только сейчас удалось разглядеть в темноте впереди дальше непонятное упорядоченное шевеление, там угадывалось некое бесшумное качание, будто висело на невидимой перекладине белье. Раньше бы это могло заинтересовать, выглядело бы чем-то вроде многозначительного дополнения – раньше показалось бы важным понять, разобраться, вскрыть скрытый смысл, а теперь туда хотелось меньше всего, теперь просыпалось одно лишь глухое чувство по поводу обстоятельств, что вечно вот так застигали врасплох, – и времени осталось только успеть пожалеть, что не смог быть чуточку более предусмотрительным. Разглядеть все это чуть-чуть раньше. И уже рядом – близко, слишком близко, так что и не укрыться, из глубокой тьмы внезапно проступила, разом просочившись, редкая одинокая едва различимая шеренга конечностей в грязных, полосатых, пахнущих арестантских лохмотьях, вздергиваемых развязно и щупло. Жуткий танец иссохших костей. До разреженной цепи плохо одетых теней – внимательный взгляд, и уже не спрятаться. Но ломающиеся линии плясунов, кроме темноты, не скрывали за собой ничего, безмолвные пустые обстоятельства молча сыграли сумасшедших – мимоходом, наспех, – и ночь неслышно задернула за ними портьеру. И тогда же что-то изменилось, словно был дан сигнал к действию, будто где-то наступило наконец начало рабочего дня, и воздух качнулся, заполняя пустовавшую до того нишу, кто-то, негромко откашливаясь в кулак, прошел мимо, кто-то нашаривал в кармане ключи, рядом почесывали большим пальцем бровь, вспоминая забытое, оборачивались, едва не разминувшись с нужной дверью и находя пропущенную табличку глазами; здесь уходили ни на кого не глядя, где-то возник и так и остался на последнем пределе слышимости неопределенный смех и гул разговаривающих людей. Стало по-рабочему людно. Вместе с тем было видно, что никто почти еще не работал, но курить никто не выходил и никто не носился с пирожками и кефиром. И теперь чувствовалось в том какая-то последовательная неловкость, легкое напряжение даже, это выглядело так, как если бы все чего-то ждали и то, чего ждали, вроде бы наступило и теперь надо уже ждать скорых последствий, которые не заставят себя долго ждать. Раз или два навстречу попадались люди, одинаковым образом неожиданно появлявшиеся в дверях с пустыми табличками, – они не запирали за собой дверей. Впрочем, они и не открывали их тоже. Меж ними угадывались опечаленные глазами. В хороших дорогих темных костюмах и с постановкой руки, как у натасканного официанта со стажем, – эти чем-то сразу напоминали сушеную курицу. Предварительно удостоверившись, что тут никому до них нет никакого дела, они пробовали на прочность безразличные двери: кто – осторожно подержав ручку, кто – навалясь плечом. Наверное, им очень нужно было туда. Двери не поддавались. И где-то без конца бубнили. Ну, вы мне это бросьте, сказали рядом, – устало сказали, терпеливо и с неудовольствием. Я скрупулезно все подсчитал, телевизор цветной, новый, для гостей – две штуки? Две. Далее. Щетка сапожная, для сотрудников, хорошая, один экземпляр. Щетка одежная, для пылесоса, комплект прилагается, одна. Щетка одежная, для гостей, две, щетка зубная, для гостей… Он, не удержавшись, осторожно прижался ухом к прохладной белой крашеной поверхности, там кто-то был тоже. Приглушенные, какие-то совсем не рабочие голоса с вялой настойчивостью тянули что-то относительно того, что как хорошо засыпать, целовать и в сгущенку макать шоколадки. Он неприязненно покосился через плечо, отвлекаясь.