Евгений Сыч - Еще раз

Здесь же о трояке речь идти не могла: Маренис знал себе цену и умел ее выколачивать. Сейчас он пытался продать Кукшину и Тамаровой три картины, которые именовал триптихом «Нет – войне!».

– Я писал этот триптих десять лет, – возмущался Маренис.

Кукшин и Тамарова мялись. Художники отмалчивались.

Левая часть триптиха, напоминающая форматом настенный ковер в средней городской квартире, являла собой разваливающееся изображение руин. Стоила она, по утверждению автора, полторы тысячи рублей.

Правая состояла в основном из пламени, сквозь которое просматривалась верхняя часть женской фигуры со вскинутой в протесте рукой. Стоила эта часть предположительно столько же и размером была точь-в-точь.

Средняя картина размер имела больший, изображала младенца, сидящего на земном шаре среди гладиолусов и один гладиолус срывающего. Стоила середка соответственно две тысячи.

Тамарова, переброшенная в художественный музей из внутренних органов, где она от близкого знакомства с преступным миром кое-какие привычки приобрела, в реальной жизни неприменимые, но в то же время глаз набила и, если кто блефует, чуяла, никак не могла сказать свое слово. Ужасно не хотелось ей платить музейные сотни за картины Марениса, не нравились они ей, не грели, и продать никуда не продашь, и в экспозиции оставить стыдно. Однако название – «Нет – войне!» – действовало завораживающе, так что неловко было отмахнуться. «Был бы Бритов, – мечтал про себя Кукшин, – он бы просто отвесил Маренису за все полторы тысячи и свез на склад до неведомых времен».

А Маренис, чутким организмом своим улавливающий начальственные колебания, кипятился.

– Я не понимаю, – вслух размышлял он, – почему Чайкину можно заплатить полторы тысячи за его авангардистскую мазню, тогда как я последовательно работаю в социалистическом реализме? – И поблескивал со значением значком Союза художников на лацкане пиджака.

Марьюшка смотрела на все сбоку – сидела на холодном подоконнике молча. Она обычно не вмешивалась в художнические дрязги, которые бесчисленны, как океанские волны, и неразрешимы даже Соломоновым мудрым судом. Что толку, если каждый из присутствующих прекрасно знает: попытайся Маренис торговать собственными произведениями на рынке да назови свою цену

– побили бы. А в дружеской атмосфере выставочного зала, в окружении мраморных стен и гипсовых фигур, со значком на груди и дипломом в кармане если о чем и волновался Маренис, так о максимальной выгоде.

– Товарищи дорогие, – заглянул в зал Иван Козлов и позвал, словно не в курсе был, что тут происходит и чем заняты. – Самовар кипит, поторопитесь, и с тортом Зиночка наша расстаралась, испекла.

И тут Марьюшку как бес толкнул: прошла она сквозь мирно стоящих художников, послюнила палец и центральное изображение потерла.

– Гуашь, – показала Кукшину и Тамаровой окрашенный, загаженный палец.

– Плакатного плана работы.

– Ага! – оживилась Тамарова, услышав знакомое слово «плакат». Теперь ей все было ясно. – Справа полфигуры – сто пятьдесят, слева пейзаж – двести. В центре монофигурная композиция. Много-много – пятьсот.

– Двести, – оживился и Кукшин. – А всего пятьсот.

– Я отказываюсь разговаривать в таком тоне, – гордо сказал на это Маренис.

– Как хотите, – совсем просияла Тамарова. – Не хотите – будем обсуждать после выставки. Только это гуашь, а гуашь вообще в рублях ходит. Графика – не живопись.

Маренис метнул на Марьюшку взгляд большой убойной силы, ну да первое слово дороже второго, и двинулся вслед за потянувшейся на запах чая комиссией, стремясь увлечь в кулуары. Козлов, повинуясь тому же взгляду, кинулся Маренису помогать. Он с художниками отношений не портил, тому же Маренису многим был обязан и намеревался быть обязанным и впредь.

– Ты что-то не в себе, Марья, – сказал он Марьюшке жестким шепотом, уходя, через плечо.

– Чай пить будете, Мария Дмитриевна? – позвали ее из коридорчика через минуту. Но Марьюшка покачала головой и осталась стоять у стены с триптихом Марениса, всматриваясь в работы. До чего же бездарно и безвкусно они написаны! Огонь декоративно-яркий, не способный ни обжечь, ни согреть. Рука будто гипсовая, поза нарочитая. Ребенок, позаимствованный с упаковки детского питания. Только гладиолусы, пожалуй, удались: живые, объемные, с любовью выписанные. «Занимался бы он лучше натюрмортами», – подумала Марьюшка, но уже отвлеченно, мимоходом, потому что две мысли возникли в ее мозгу, столкнулись, как рыцари на ратном поле, и разлетелись в разные стороны. Первая мысль была: сколько времени? не опаздываю ли я? А вторая: каникулы – нет занятий, не надо спешить.