Александр Бушков - Самый далекий берег

– А деревни кто жег? – громко проворчал Митрофаныч.

– Ну и жег, – пожал плечами Шибко. – А ваши орлы, Митрофаныч, так-таки никаких деревень и не жгли в каких-нибудь Карпатах или там под Кандагаром? Партизанская война – вещь жестокая и заведомо несправедливая, чего уж там. А если философски обобщить… – Он широко улыбнулся, глядя куда-то вдаль, на пылающую саванну. – Если обобщить, то оказалось, что дело вовсе не в красных. И не в черных. И уж никак не в шизофренических идеалах этого австрийского ублюдка. Не в свое время я родился, точно. На Балканах это выяснилось совершенно недвусмысленно. Мое время – это первобытная война. Ты не представляешь, Степаныч, какой это кайф – вести взвод в атаку, когда в руках у тебя дергается черный тяжелый машинен пистоле, а рядом ребята лупят от бедра, и навстречу тебе палят эти долбаные сербы, и ты уже видишь, какого цвета у них глаза, и выдергиваешь кинжал из ножен, и хрипит рукопашка… И какой кайф – в очередной раз выйти живым из боя… А деревни… Ну что деревни? Их все всегда жгли, с начала времен. Впереди тебя все разбегается, а позади тебя все горит, завалишь прямо посреди двора какую-нибудь горную красотку, дикарочку, родителями неграмотными воспитанную в богобоязненности и целомудрии, всадишь ей так, что самому жутко… То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя… А вокруг горит все, как эта саванна… Ну при чем тут идеи? При чем тут черные, зеленые и красные? Просто это было мое – первобытная война, как во времена каменных топоров…

– Шлепну я тебя когда-нибудь, – сказал Митрофаныч усталым, севшим голосом.

– Не шлепнешь, – сказал Шибко. – Девиз помнишь? «Прошлое – за порогом». Прав я, Абрам Соломонович?

– Соломоныч, – задушевно сказал выхлебавший фляжку досуха Митрофаныч. – Ну врежь ты ему промеж глаз, еврей ты или уже где?

– Не стоит, – сказал Кац серьезно и грустно. – По одной-единственной, но очень веской причине: прошлое и в самом деле за порогом. Мы в Галактике, и ей совершенно безразлично, кто был кем… Но дело-то в другом. Товарищ, прапорщик навсегда останется товарищем прапорщиком. Ты понял, Митрофаныч? Отныне и навеки. Он всегда будет товарищем офицером галактической службы, и никогда в жизни у него не будет возможности ни резать красных, ни утолить свою жажду первобытной войны… В этом-то все и дело. Он хороший командир, профессионал. Говорю без лести, товарищ прапорщик.

– Герр шарфюрер, – подобравшись, холодно сказал Шибко.

– Ни хрена подобного, – сказал Кац. – Товарищ прапорщик. И никак иначе. А все остальное вам приснилось, и ваши сны никогда не станут явью… Кому-то снилось, что он раввин, а кому-то – что он шарфюрер… Бывает.

Шибко ничего не ответил, у него было печальное, безнадежное лицо, застывшее, как маска, и Кирьянов не чувствовал ни злости, ни отвращения – одну тоскливую усталость от всех и всяческих здешних сложностей, которые выскакивали одна за другой, как чертик из коробочки, и конца-краю им, похоже, не было…

Стопа пыльных журналов так и норовила выпасть из рук, Кирьянов остановился, поддерживая коленом, сложил ее заново, крепко зажал под мышкой и вышел из главного здания Старого Корпуса – того самого, где в вестибюле до сих пор трезвонил телефон, на который Кирьянов больше не обращал внимания, наперед зная, что услышит.

Журналы были гораздо интереснее – что «Красный звездоплаватель», что «Млечный путь». В огромной, сохранившейся в полной неприкосновенности библиотеке их было превеликое множество, и книг тоже. Кирьянов только-только начал осваивать эти прелюбопытнейшие залежи и с первых шагов натолкнулся на вещи, переворачивавшие все и всяческие прежние представления, переворачивавшие историю, прошлое, стереотипы, штампы и официальные версии. Поневоле приходилось признать, что Стрекалов, если и привирал по пьянке, то ненамного…

Размашисто шагая к беседке, он в то же время листал выхваченный наугад из стопы седьмой номер «Красного звездоплавателя» за тридцать шестой год – с интереснейшей иллюстрацией на обложке и еще более поразительными заметками, где сухим казенным языком излагались вещи, которые…

Остановился с маху в двух шагах от беседки – чуть не расшиб себе лоб, увлекшись… Поднял глаза и окаменел вовсе.

Сначала показалось, что он спит, потом – что бредит или в одночасье подвинулся умом. Но все чувства исправно работали, и приходилось признать, что вокруг наблюдается самая доподлинная явь. Вот только ситуация – сквернее не бывает…