Сергей Герасимов: Ранение

– Здесь страшно, – наконец сказал он.

– Посмотри на эти дома.

– Я вижу. Такие будут строить лет через пятьдесят. А те, которые дальше, не построят и через сто. Эта стена идет вдоль времени.

– Чепуха.

– Ты можешь объяснить иначе? Посмотри назад и посмотри вперед. Особенно назад.

– Если ты прав…

– Что?

– Тогда мы можем вернуться. Просто пройти назад по верху. До того места, видишь там, где город разрушен войной.

– Зачем? Мы не сможем спуститься. Там нет никаких зацепок. И вообще, я не думаю, что мы как-то сможем спуститься с ТОЙ стороны.

– Есть дикая идея – если мы прыгнем?

– Я не буду.

– Тогда надо идти вперед.

Но они не смогли идти: из-за близости пропасти кружилась голова. Можно было только лечь на живот и ползти. В конце концов они снова спустились.

Воды становилось все меньше. То ли она отступала, то ли поднималось дно под ней. Вскоре из под воды снова показалась дорога, сейчас больше похожая на пол, застеленный зеленым ковром. Туман стал плотнее. Дольский попробовал ногой прочность опоры. Стал. Хлопнул в ладоши.

– Ты слышишь?

– Что?

– Звук. Эхо. Мы уже не снаружи. Мы внутри.

– Внутри чего?

– Узнаем.

Он сделал несколько шагов и скрылся в тумане.

– Ты здесь?

– Да. Тут вторая стена, такая же точно. Похоже, что мы в помещении. Или в тоннеле.

– Или в чьей-нибудь норе, – мрачно отметил Якобсон. – Сейчас появится хозяин.

– Чепуха. Это же искуственная постройка. Это построили люди.

Якобсон стал на пол, потом сел, потом лег на спину, отдыхая. Болели все мышцы и, кажется, даже, все кости. Дольский подошел.

– Вставай. Идем дальше.

– Я не могу.

– Можешь.

Якобсон начал плакать и кричать, как ребенок. Он даже колотил ногой по полу. Пол оказался мягким. Потом он пришел в себя, вытер лицо рукавом и встал.

– Главное, что мы живы, – сказал он, – даже если мы никогда не вернемся домой, все равно мы живы.

– А я хочу есть, – сказал Дольский, – я уже давно хочу есть.

Постепенно туман рассеивался. Они шли по широкому коридору, освещенному сверху. Высота потолка была метров пять, в углах наверху мерцали матовые светильники. В стенах коридора были плотно пригнанные двери, все без ручек. Одна из дверей оказалась приоткрытой.

– Войдем?

– Может быть, ты постучишься?

– Постучусь, звонка же нет. А ты пригладь волосы. На черта похож.

Дольский постучал и, не дождавшись ответа, вошел. Это была большая комната, обставленная уютно и в то же время роскошно. Несколько ламп на полу и на стенах, несколькоо столов и диванов, книги, журналы, альбомы. Посреди комнаты – возвышение и на нем продолговатый большой ящик.

– Похоже на гроб, – сказал Дольский.

– Для гроба великоват. Но похоже.

Они подошли поближе и прочли надпись. «Здесь покоится прах милых супругов Барбары С. и Петра Батюшкина, который имел детородный орган в тридцать пять сантиметров длиною и пять сантиметров в диаметре, за что и был любим женой на протяжении двенадцати с половиной лет.»

– Тридцать пять сантиметров, это они загнули, – сказал Дольский. – Наш Батюшкин всегда этим хвалился, но это уже слишком. Такого не бывает.

– Это значит, что он умер, – сказал Якобсон, – умер, а до того прожил двенадцать лет в браке с Барбарой С.

– Кто такая Барбара С?

– Это художница, которая умерла молодой. В тысяча девятьсот тринадцатом году.

– Ты уверен?

– Да. Вот ее работы на стене.

– Откуда ты знаешь?

– До армии я был художником. Она была моим идеалом. Никто не мог рисовать так, как она.

Дольский сдвинул крышку. Под ней лежали два скелета, маленький и большой, причем большой наверняка принадлежал Батюшкину: рыжие волосы еще сохранились.

Якобсон стоял у стола и листал альбом.

– Это ее картины? – спросил Дольский.

– Да. Репродукции. Я все понял.

– Что ты понял?

– Здесь гораздо больше картин, чем она написала при жизни.

– Ну и что?

– Значит, она написала их после смерти. Мы с тобой давно умерли. Тот снаряд размазал всех нас по мостовой. Это было прямое попадание. Никто из нас не выжил. Понимаешь, никто не выжил! Это было так быстро, что мы не заметили собственной смерти. Все остальное было уже ПОСЛЕ смерти. А стена всего лишь не пускала нас в мир живых. Нас уже четыре часа как не существует.

С ним снова случилась истерика. Он катался по полу и кричал: «Я никогда не смогу так писать! Никогда не смогу!» Дольскому пришлось пинать его ногами.

Наконец, он встал.

– После смерти она писала лучше, чем при жизни, – сказал он, – она писала в сто раз лучше, в тысячу раз лучше! Я считал себя талантливым, но зачем мои дряные картины нужны, если она уже написала свои?