Йожеф Черна - Пересадка мозга

Первые два дня я должен был присутствовать на всех, даже самых секретных переговорах, чтобы сглаживать некоторые промахи, совершавшиеся в результате “выпадения памяти”. Только теперь, спустя несколько дней, я могу связать в логическую цепочку все происшедшее. В первый день они обсуждали доклад о поражении восстания. Из него выяснилось, что враг потерпел лишь частичное поражение, ему удалось вывести из-под удара главные силы. Штаб восстания не был захвачен. В этом факте окружение диктатора усматривало измену. Во время совещания президент проронил лишь несколько слои, со сдвинутыми бровями он слушал своих приближенных. К вечеру следующего дня он снова созвал всех, за исключением руководителя пропаганды, которому поручил переговоры с послом Блуфонии. Тогда я не обратил на это внимания, но сегодня все выяснилось.

Во дворце я спал в президентской спальне. Вечером у нас состоялся странный разговор. Сначала он долго расхаживал по комнате, потом остановился вопле меня.

— Проф, — впервые за долгое время он назвал меня так, — завтра я велю произвести облаву и обыски на улице Ньютона. Все, кого там найдут, будут задержаны.

У меня буквально отвисла челюсть: на улице Ньютона помещается резиденция штаба нашего движения, до сих пор ее не удавалось обнаружить никаким ищейкам диктатора. И Фельсен, так же как и я, был членом штаба! Спустя некоторое время я с трудом выговорил:

— Но, ради бога, зачем?

Президент спокойно объяснил:

— Ведь это ваша мысль, проф. Если сегодня я паду, это будет роковым для всех: для находящихся у власти правых и для готовых к революционному перевороту левых. Правда?

— Правда, — вынужден был признать я.

— Ну-с, а ваши товарищи и руководители придерживаются иного мнения! Каждую минуту можно ожидать новой атаки, и должен сообщить, что ваше имя тоже занесено в их черный список.

— Мое? — спросил я и прижал руку к груди.

— Да, да! Ваше. Из-за меня. Вы не только спасли мне жизнь, которая, между прочим, полностью была в ваших руках — весь мир знал, что мое состояние безнадежно и жизнь моя гроша медного не стоит.

И это “мне”, “меня”, “мое” он произносил с такой естественной самоуверенностью, что я содрогнулся и с ужасом уставился на этот гибрид, на это чудовищное творение моих собственных рук.

— Мало того, — продолжал он, — вам еще вменяют в вину, что вы последовали за мной сюда меня выхаживать. Поэтому институт мне придется охранять так же, как и дворец, ибо рано или поздно вам придется туда вернуться.

У меня кружилась голова, и на лице был написан такой же ужас, как у диктатора, когда он впервые после операции увидел себя в зеркале. Значит, я, один из известнейших вождей левых, — это не я? Я — враг? Кошмар какой-то! Заикаясь, я проговорил:

— О себе я не забочусь, но душа движения, лучшие люди страны, образец незапятнанной честности и чистой совести!.. Как вы могли это придумать?

Диктатор перебил меня:

— Не бойтесь за них! Я не стану их ликвидировать. Несколько лет концентрационных лагерей и принудительных работ, пока внутреннее и внешнее положение не изменится, и их можно будет выпустить. Это, разумеется, не рай, но не обязательно все они погибнут… Кое-кто уцелеет… Вы же знаете, пока эти люди дееспособны, на наши головы в любой момент может обрушиться небо, а этого вы тоже страшитесь, и это означало бы гибель государства. Правительство Блуфонии не станет деликатничать, как я… Но можно с ними разумно поговорить. Кто позаботится об этом лучше вас, проф?

Оцепенев, я не только отвечать, думать был не в состоянии. Вдруг я вскочил:

— Я должен повидать их! Я должен им рассказать…

Диктатор поглядел на меня так, что слова застряли у меня в горле и колени задрожали. Наконец он заговорил, и голос его резал как бритва.

— Вы с ума сошли!.. Кто вам поверит? Да и что вы скажете? Вероятнее всего, вас запрут в сумасшедший дом!

Я сидел, весь дрожа.

— Проф! — продолжал он тем же неумолимым тоном. — Вы отправитесь назад в институт и будете находиться под домашним арестом. Вас надо защитить от ваших друзей и от вас самого. Это хорошо еще и потому, что отведет от вас подозрение, будто вы поехали со мной добровольно. Люди поймут, что я вынудил вас находиться при себе, — пленник же не предатель, а мученик движения! Понимаете теперь? Но несколько дней вы еще пробудете здесь.

Я заговорил с трудом, не в силах назвать его по имени:

— Но наши товарищи…

Продолжить мне не удалось, с таким жаром он перебил меня: