Еремей Парнов - Море Дирака [Чёрный ящик Цереры] [с иллюстрациями]

— Не во всем.

— В чем именно?

— Есть процессы, за которые я и другие работники не могут взять на себя ответственность. Короче говоря, не все исходит от нас.

— У вас хороший, работящий коллектив, Валентин Алексеевич. Это большая сила. И там, где надо, можно так дать по рукам, что… Но нужны факты. Факты! Прокурор, к примеру, никогда не выдаст ордер на основании одних там трали-вали. Для оргвыводов нужны факты, а всякой закулисной лирике противопоставьте коллектив. Если стадо хорошее, то и паршивая овца будет вести себя хорошо. Ясно?

— Ясно. Только…

— Что еще?

— Это уже, как говорится, из другой оперы. Нужен генеральный эксперимент, Алексей Александрович.

— Считаете, пора выносить в космос?

— Пора.

— Ну что же, попытаюсь провентилировать это в координационном совете… Уж больно много всяких заявок! А спутник — дело дорогое.

— Биофизики ведь добились! И ФИАН, и Магнитный институт, и Физика Земли.

— Ну ладно! Попробуем. Может, чего и добьюсь. Пишите докладную.

— Вам?

— Нет. Прямо председателю координационного комитета космических исследований.

— Минуя вас?

— Они мне не начальство. Можешь и минуя меня! — улыбнулся директор. Хитрый ты парень, Урманцев! Молодой, а хитрый… Ну ладно… Иди! проворчал директор и подтолкнул Урманцева в спину. — Да, постой… Читал твою статью в ЖЭТФ. У тебя там все правильно? Действительно, чувствительность 10^-40?

— Это подтверждено экспериментом. Интерференция появляется за порядок до этой величины.

— Значит, в космос хочешь?

— Хочу.

— Ну, добро! А как там ваш раненый поживает?

— Работает. Отлично работает.

— За что же его Иван Фомич выжить хочет?

— Иван Фомич вообще бы предпочел работать в одиночестве, если бы только на таком фоне не проявилась полнейшая немощь…

— Будет тебе… Лучше скажи, с девушкой как? Ты что-нибудь знаешь? Директор протянул Урманцеву коробку «Казбека».

— Плохо с Ларисой. Врачи опасаются, что она навсегда такой останется…

— По-прежнему никого не узнает и ничего не помнит?.. Спички есть?..

— Если бы только это… — Урманцев щелкнул зажигалкой. — Она вообще разучилась говорить.

— А он знает?

— Знает. Ездил недавно к ней в Сигулду. Вернулся сам не свой.

— М-да… Тяжелое дело… Ну, да там видно будет!.. Значит, с тобой мы договорились. В координационном комитете я это дело провентилирую, а ты обещаешь мне примирить разбушевавшиеся страсти в лаборатории. Так?

— Никаких особых страстей-то и нет, Алексей Александрович, если бы Иван Фомич…

— Не объясняй мне, я все знаю. Не хочу я больше слышать про вашу лабораторию! Понял? Что, у меня других дел нет? И докладные записки от Пафнюкова мне не нужны.

— Так я же…

Но директор опять не дал ему говорить.

— Ты теперь руководитель лаборатории. Пафнюков — твой подчиненный. За его художества спросится с тебя. А уж как ты там будешь его утихомиривать, твое дело. Только, чтоб я больше ничего о вас не слышал!.. Кроме хорошего, разумеется.

— Понятно, Алексей Александрович. Я вам больше не нужен?

— Располагайте собой, Валентин Алексеевич, по своему разумению.

Урманцев, миновав двойную дверь, прошел в секретариат и оттуда в коридор. Он был зол, но очень доволен.

Как только за Урманцевым закрылась дверь, директор отворил окно и проглотил кусочек сахару, пропитанного валидолом. Облегчение наступило почти мгновенно…

Был конец рабочего дня, и, к своему удивлению, Алексей Александрович обнаружил, что он сегодня свободен. Его никто не ждал с «разговором» или с приглашением на очередное совещание. Никаких «Алексей Александрович, без вас никак…» или «я всего на одну минуточку» не последовало. Он был один в кабинете и мог остаться в нем, мог ехать домой, мог сделать все, что угодно. У него было право выбора и свобода. Впрочем, это почти Одно и то же — свобода и право выбора.

Алексей Александрович улыбнулся, сел к столу, подвинул к себе стопку бумаги и начал быстро писать.

Алексей Александрович писал письма другу, работавшему в новосибирском Академгородке. Писал редко и нерегулярно. Друг отвечал часто невпопад, всегда с большим опозданием. Эта переписка давно приобрела странный характер: будто кто-то вырывал страницы из двух дневников и рассылал их в разные концы страны. Впрочем, такое положение дел, кажется, их обоих вполне устраивало, они называли это «излить душу в циркуляре»…

Алексей Александрович писал:

«…и колет, и болит, и похоже, что останавливается. Ну и черт с ним! Сам понимаешь, пятьдесят три, конечно, еще не предел, и можно еще потянуть, но что-то последнее время стала хандра подступать, и начинают всякие нехорошие мысли в голову лезть. И все же я верю…