Виталий Сертаков - Рудимент

Кроме того, я начал читать на английском языке. Энциклопедию мне так и не купили, но имелся большой двухтомный словарь. К шестому дню рождения я с великими мучениями одолел роман Агаты Кристи в оригинале и потихоньку начал разбирать, о чем говорят дикторы английских радиостанций. Это не так уж сложно, ведь ежедневно они повторяют одно и то же, не хуже репетиторов. После Агаты Кристи я немедленно замахнулся на собрание стихов лорда Байрона. Слова оказались простыми, но смысл ускользал. Мне хватило благоразумия отложить книгу, но до сих пор, одиннадцать лет спустя, я могу по памяти прочесть половину «Чайльд Гарольда». Маме было не то чтобы наплевать, но она все глубже погружалась в себя. Язык не поворачивается произнести «погружалась в бутылку», хотя это правда.

Спустя семь месяцев маму лишили прав на меня. Несмотря на плач бабушки и вопли тети Лиды, им также не доверили опекунства. Очередная комиссия утешила, что в дальнейшем возможен пересмотр. Но не скоро, потому что мама и тетя Лида дважды попали в вытрезвитель, а бабушку признали немощной.

Вот и все. Начинался следующий кусок жизни, и дальше я помню все довольно ясно. В нашу квартиру, на улицу Розенштейна, я уже не вернулся, потому что дом пошел под расселение. Весь квартал, как выяснилось, долгие годы находился в зоне, опасной для проживания людей. Какая-то зараза в воздухе превышала норму в десятки раз. В больнице мне приходилось не так уж плохо, кормили и заботились. Только очень болела спина, и врачи собирались оплести мое туловище железными штырями. В те дни я много плакал…

А навещали меня даже чаще, чем других ребят. Прямо напротив моей кровати стоял телевизор, и приемник разрешили оставить. Вот только с книгами было похуже, тетка привозила нерегулярно. Пока не приехали буржуи и не взяли шефство.

Что еще? Смерть бабушки от меня скрывали. А маму упекли в диспансер для алкоголиков. Когда ей стало не о ком заботиться, она скатилась очень быстро. Навещала меня тетка. Положительные новости были редки, как орангутанги-альбиносы.

Спустя три месяца после того, как мудрое государство решило меня опекать, соседка Ангелина Петровна выбросилась из окна. Она бы, может, и не погибла, не так уж высоко, но угодила под колеса грузовика. Прицельно бросилась; шофер тяжеловоза заработал предынфарктное состояние. Тетя Лида сказала, что «гнусная ведьма» месяц почти не выходила, затыкала щели под дверью полотенцем и выломала у себя в комнате все розетки. А еще она периодически застывала и шептала про каких-то фарисеев. Когда милиция взломала дверь, на обоях и на окне было множество надписей ручкой, помадой и фломастером.

— Свихнулась, сучка! — незлобливо отметила тетка. — Сын у ней в тюряге, пила всякую бормотень, вот и тронулась!

— А что она написала на стене? — Мне вдруг стало жутко интересно.

Тетя Лида посмотрела на меня опасливо. Очевидно, ей пришло в голову, что не стоило делиться с впечатлительным ребенком подобными новостями. Но иных событий не произошло, а против соседей мы с ней всегда были союзниками.

— «Робин-бобин», — нерешительно произнесла тетка. — Знаешь, глупость какая-то, вроде детской считалки. «Робин-бобин»…

— Не надо! — истошно выкрикнул я, и сам испугался своего крика. Отчего-то мне совсем не хотелось, чтобы тетя повторяла эту присказку.

Больше врагов у меня не было. Пока что не было.

Милый Питер! Я купила покушать и, пока шла наверх, здорово перепугалась за свою память. Я не могу уверенно утверждать, что я тебе написала, а что только хотела написать. Мне теперь кажется, я просто раскачивалась перед экраном и мысленно разговаривала с тобой, забывая нажимать на клавиши. Все это очень плохо, симптомы отвратительные. Но я намеревалась рассказать тебе о маме.

Моя мамочка.

Я ненавижу ее. Да, вот так вот, люблю и ненавижу. Милый Питер, не обижайся, я ничего сама не знала. Ну, почти ничего, а потом стало уже поздно. Ты хороший, ты самый лучший в этом дерьмовом мире, и я очень-очень тебя люблю. Я попытаюсь рассказать все по порядку, то, что я не отважилась рассказать раньше.

Моя мамочка. Она ведь красивая. Да, да, совсем недавно я задумалась и пришла к выводу, что она красивая. Она почти не толстеет и ходит в джинсах того же размера, что и десять лет назад, сама мне хвасталась. Когда мы ездим купаться, с ней пытаются заговаривать мужчины.

Наверное, когда меня нет рядом, к ней тоже пристают. Но за маму можно не бояться. Бояться следует именно ее. Снаружи она славная, губы пухленькие, как у девочки, и выглядит не то чтобы беспомощной, а, скорее, доверчивой. Прямо как кинозвездочка пятидесятых, и прическа старомодная, и платьице бы ей очень пошло, и ужимки водевильные. Наверное, в моем возрасте ее тоже дразнили куколкой и дрались за право подвезти до дома. Но я не завидую тому, кто попытается сегодня залезть к моей мамочке под юбку.