Виталий Сертаков - Рудимент

А что любят они, Питер?

Вспомни, это ведь ты спрашивал меня об этом, а я с тобой спорила и ругалась. Я защищала их всех, и мамочку, и остальных. Я думала, что если плохо нам, то это ничего не значит, остальным-то людям хорошо. Ты меня перевоспитал, любимый. Скажи мне, что любят эти люди, у которых все есть для жизни, и даже есть много лишнего? Но они ведь не знают, что такое жизнь, и как ее можно любить!.. Ты постарайся не волноваться, конечно, лучше бы я ничего теперь не затевала, но иначе ты будешь верить им, а мне нет, и это тяжелее всего.

Не верь им, пожалуйста.

Они не любят жизнь.

Я и так давно никому не верю.

Куколка меня иногда ужасно смешит своей наивностью. Даже сейчас, читая ее безграмотное письмо, не могу удержаться от умиленья. Она ведь заботится обо мне, маленькая глупышка. Пожалуй, ей я все-таки верю.

Я помню себя отчетливо с четырех лет.

Первое воспоминание. Я лежу на крашеном деревянном полу и плачу, потому что они меня не замечают. Я лежу на боку, в темноте, и пол очень холодный. Он не просто холодный, в лицо мне вовсю задувает ветер из парадной, видно, кто-то забыл закрыть дверь. Потому что наша квартира почти всегда нараспашку. Мы тогда обитали в здании дореволюционной постройки, в прелестном местечке, районе доходных домов старого Петербурга. На улице наверняка зима, и минусовая температура, в прихожей на половичке лед, и даже плевки на кухонном полу заледенели. Сквозь полуоткрытую дверь соседней комнаты я вижу их ноги, много ног, в рваных носках, шлепанцах, но есть и такие, кто сидит за столом в грязных ботинках. С ботинок отваливаются куски серого снега и растекаются между окурков и упавших костей.

Там празднуют очередной день недели мои родственники. Моя семья. Для них любой день недели, когда достаточно денег на выпивку, — это праздник. У нас очень веселая семья.

Я испытываю неуправляемый, бесконтрольный ужас, потому что очнулся на полу, в темноте, и мне кажется, что останусь тут навсегда. Во сне я упал с кровати и ухитрился провалиться между кроваткой и стенкой. В четыре года у меня еще действовала левая рука, и немножко шевелилась нога. Но вряд ли я сумел сам запихнуть себя в щель. Скорее всего, меня переодели и швырнули на одеяло, не посмотрев. А кровать на маленьких колесиках, и откатилась в сторону. Поэтому я лежу в нелепой позе. Одна ножка кровати прижимает к стене мою щиколотку, а вторая упирается мне в лоб. Это оттого, что кроватка предназначена для новорожденных, а я давно вырос. Никто, естественно, не собирается приобрести мне новую постель.

Гости гогочут. От их смеха, пронизывающего холода и обреченности я описался. Наверное, до того я пытался крикнуть, но ревущий телевизор и хор соседей перекрывали любые звуки. А когда я напустил в штаны, то испугался еще больше. Под влиянием спиртного мама становилась плаксивой, но могла пребольно ударить. Ударив меня, она начинала плакать еще сильнее, а потом просила у меня прощения. Поэтому я продолжал лежать на боку, нос у меня был забит соплями, и там, где я выдыхал ртом, клубилось облако пыли. Под кроватью пыль лежала толстым ковром. Ночами по ковру ползали клопы.

Удивительно, что я вообще жив. Так сказала милиционерша, когда мою маму лишали родительских прав. Но это произошло гораздо позже, через два года. А когда мне было четыре, мама только начинала сильно пить. Наверное, оттого, что отец ушел, и что причина его ухода постоянно находилась у нее перед глазами.

Церебральный паралич. Прогрессирующий. Для большинства людей слово «прогресс» звучит ярко и весело, пахнет весенним дурманящим ветром, соленой водой за кормой плавучих отелей, сандаловым деревом кабриолетов…

Самое удивительное в моем случае то, что я не стал дебилом, В три с половиной года, когда мои ноги совсем переставали слушаться, мне сделали операцию. Я выжил и стал тем, кто я есть, благодаря смерти другого человека. Это называется трансплантацией эмбриональной мозговой ткани, которую берут из мозга неродившихся детей. Выражаясь по-научному, у послеабортивных плодов. Если чужая ткань приживается, такие, как я, чувствуют себя получше. Иногда начинают вполне сносно ходить и читать.

Я не стал лучше передвигаться, напротив, мои ноги постепенно утратили и ту малую подвижность, что была в детстве. Но когда мне сделали операцию вторично, что-то изменилось. Я очень быстро заговорил, почти прекратились судороги. Мама была счастлива и такому повороту дела, потому, наверное, не обратила внимания на иные последствия.