Юрий Никитин - Земля наша велика и обильна...

Планировали работу на следующий месяц, Власов привычно нажимал на усиление работы с регионами, именно там еще русскость, а столицу заполонили черножопые, не говоря уже о жидах, те даже правительством вертят как хотят, Бронштейн умело сопротивлялся, указывая на непомерные статьи расходов, мы-де не партия власти и не «Россия – это Русь!», что вроде бы в оппозиции, но получает от правительства несметные средства, Белович и Лысенко напирали на возможность создания молодежных групп типа скинхедов, но «с человеческим лицом», а Лукошин упорно переводил в план духовности и богоизбранности русского народа.

Сквозь плотно закрытые окна пробивается шум и гам. Я бросил косой взгляд в ту сторону, сквозь полуспущенные жалюзи видно все увеличивающуюся толпу. Прибавилось плакатов, особенно много о патриотизме, который прибежище негодяев. Написанные разным почерком и от разных групп, мерно подпрыгивают над головами, на одних это изрек Черчилль, на других – Ротшильд, а на одном стыдливо мелькнуло авторство Евтушенко.

Белович чуть приподнял жалюзи, плечи приподнялись и опустились в тяжком вздохе.

– Часам к шести, – произнес он, не поворачиваясь, – когда народ повалит с работы, этой дряни наберется полная площадь!.. Западные СМИ растиражируют!

Власов тоже выглянул, ухмыльнулся:

– Пусть клевещут.

До Беловича не дошло, анекдотов той эпохи не знает, даже не поймет, в чем соль, взглянул на часы, предложил:

– Вызвать бритоголовых? Те им быстро рога свернут!

Бронштейн посмотрел через наши плечи, приподнявшись на цыпочки, возразил:

– Ни в коем случае!

Белович воззрился на него враждебно.

– Это почему же?.. Вам, Исаак Маркович, дела государственные не понять. Или вы тоже намереваетесь в политику, так сказать?

Бронштейн энергично помотал головой.

– Бухгалтер не может стать политиком. Исключено.

– При чем здесь бухгалтеризм?

– Для бухгалтера, – пояснил Бронштейн, – любое высказывание может быть либо верным, либо неверным, а у политика истина где-то посередине. Я хочу спросить, а что общественность скажет? Хулиганы из РНИ напали на мирно протестующую по всем канонам свободы молодежь? И на чьей стороне будет общественное мнение?

Лукошин взглянул в мою сторону выразительно, мол, видите, Борис Борисович, этот гад своих защищает, поинтересовался густым церковным голосом:

– А когда это бритоголовые стали нашими?

– Народ не отличает, – возразил Бронштейн резонно. – Для него нет оттенков. Все патриотически настроенные движения для простой русской интеллигенции – РНИ, так что мы на самом деле отвечаем за всех, хотя эти все нам и не подчинены.

Я смолчал, он прав, а Лукошин спросил так же благостно, словно причащал у аналоя заблудшую овцу:

– А что вы предлагаете, Исаак Маркович? Выйти смиренно и принять у них все требования? Согласиться выполнить все, а это значит – подняться повыше и повыпрыгивать головами вперед на асфальт?

Бронштейн подумал, сказал медленно:

– Есть у меня концы в движении геев за равные права… Нет-нет, не подумайте, у меня все в порядке, просто школьный приятель там в руководстве. Нет, он тоже не гей…

– Да и вы, Исаак Маркович, – почти пропел Лукошин, – вроде бы не совсем уж русский националист…

Бронштейн сделал вид, что не заметил подколки:

– Что, если позвоню и предложу вывести его активистов на демонстрацию протеста против русского национализма? Он, правда, очень интеллигентен и не желает никаких стычек, но пообещаем, что бить не будем… в смысле, я пообещаю. Зато будет много корреспондентов, приедет телевидение…

Белович спросил с интересом:

– У вас и там школьный приятель?

– Нет, – ответил Бронштейн скромно, – там у меня двое с институтской скамьи… Очень милые, кстати, люди. Интеллигентные, хоть и на телевидении. И совсем не идиоты, хоть и постоянно на работе. Словом, организуем в лучшем виде.

Лукошин пыхтел и наливался багровым, стал устрашающе огромным. Белович даже опасливо отодвинулся, вдруг да лопнет, а у него белая рубашка. Я кивнул, указал на телефон:

– Звони!.. Пусть поторопятся. Ну, по возможности.

Обрадованный Бронштейн сказал быстро:

– Да-да, я скажу, что телевидение уже выехало.

Он ринулся к телефону, Лукошин проводил его яростным взглядом, прошипел:

– Что-то он слишком большое влияние получает!

– Идея хороша, – возразил я. – Пусть рядом с этими правозащитниками потрясают плакатами и гомосеки. У нас народ гомосеков не любит, за людей не считает. Так что колеблющиеся из зрителей станут на нашу сторону. Через три часа кончится рабочее время, народ поедет мимо, увидит такое…