Владимир Колин - Зубы Хроноса

И все это происходило вокруг меня наяву. Я чувствовал запах дыма, и мне казалось, что стоит протянуть руку, и я коснусь черной кожи девушки, которую Сэм бросил к моим ногам. Сэм? Но ведь это был Джим.

Джим… Я узнал этого самого молодого члена нашего экипажа и вспомнил, как перед нашим отъездом его мать поручила его мне со слезами на глазах, перекрестив его лоб сложенными перстами. Я старался освободиться, стать самим собой — человеком, не имевшим ничего общего с тем, что здесь происходит, — и видел, как смеюсь и бью по плечу Джима, который был Сэмом… Мне хотелось крикнуть (кому — Ноа? Нгале?): «Хватит, остановись!», — но я не слышал своего голоса, как не слышал и того, которым я произнес шутку, казалось, развеселившую Сэма. А между тем на площадь приводили все больше негров. Некоторые из них тащили слоновьи клыки. Сэм на какое-то время исчез, потом вернулся с двумя слитками золота, и вдруг я увидел, как он споткнулся. Он выронил слиток и упал лицом вниз, в то время как другие мои люди срывали золотые браслеты с рук и ног негров, покорно ожидавших, когда их свяжут и увезут на фрегат.

Я не мог, нет, я больше не мог этого видеть! Я сделал отчаянную попытку перевести взгляд, и страшная боль пронзила меня всего, до мозга костей. Ужасные картины вокруг меня покачнулись, и на какую-то долю секунды я снова ощутил у себя под ногами землю.

Потом я услышал приглушенный гул, словно отголосок ужасного землетрясения, но это были всего лишь шаги негров, которых мои люди гнали, как жалкое стадо. Я знал, что босые ноги не могут произвести подобных звуков, и напрягся в борьбе за возвращение к своему собственному я, несмотря на ужас, охвативший меня при мысли о повторении страшной боли, несмотря на то, что я чувствовал, как теряю последние капли крови. Напряжение было невыразимо диким, я кусал губы, слышал звуки своих собственных стонов… и вдруг, сам того не ожидая, закрыл глаза.

Чистая тьма отдалила меня от кошмарных видений, словно внезапно перенеся в область небытия, в край первозданной тишины, не знающей человека и разрывающих его страстей. Я пережил ни с чем не сравнимую минуту облегчения (может быть, это была не минута, но после пережитого напряжения я чувствовал необходимость полной разрядки и миг тишины показался мне слишком коротким), потом снова услышал шаги конвоя и, когда в ужасе открыл глаза, увидел себя одного в черном глазу Нгалы. Его ладони извлекали из коробки там-тама приглушенный гул, все более слабеющий, как агония отдаленного эхо.

«Знает ли он?» Вопрос вспыхнул во мне, взрывая едва улегшиеся пласты беспокойства и стыда. Мои пальцы вздрагивали, как у убийцы. Но мне достаточно было взглянуть на Нгалу, чтобы понять, что он не участвовал в этом странном экскурсе в прошлое его предков. Начинало светать, и в мерцающем свете восхода черная кожа Нгалы блестела так, словно он только что вышел из воды. Страшная усталость бороздила его щеки. Но только усталость… Он без передышки ударял в древний там-там, из последних сил поддерживая шаткий звуковой мост, по которому я сходил в ад. Но сам он не ступил за двери ада, потому что не был лнагой.

Наверное, вымученная улыбка растянула мои пересохшие губы. Нгала рассеянно ответил мне тем же, и эта кража улыбки дала мне в ту минуту спасительное чувство облегчения. Может быть, это покажется вам странным, но именно тогда, и только тогда, я вспомнил о Джиме. Все страхи, весь стыд, казалось бы преодоленный, нахлынул и опалил мне щеки, когда я повернулся к нему. Но разве он не был там со мной?

Как большая сломанная кукла, он валялся на земле.

— Джим! — позвал я с неясной надеждой.

Нгала с трудом преодолевал слабость и глухоту, вызванные многочасовым напряжением, так что я быстрее него подбежал к Джиму и повернул его лицом вверх. И, словно ужаленный, отскочил в сторону: его глаза, вновь ставшие серыми, смотрели на меня в упор с невыносимой суровостью, словно произнося неписаный приговор.

— Это не я…

Но я не кончил своей фразы. Еще прежде чем произнести эти слова, вырванные у меня ужасом, я понял, что только глаза мертвеца могли иметь такое застывшее, остекленевшее выражение. Я повернулся к подходящему Нгале: — Закрой ему глаза…

Ни за что на свете не хотел бы я еще раз встретить их немой приговор. Губы Нгалы дрожали. Но он закрыл Джиму глаза и с болью, которая не могла нарушить окутавшего мое сердце мира, прошептал: — Ведь я говорил, говорил…

Все вновь приобрело свой обычный облик. Я вспомнил, что Джим съел больше меня этого проклятого гриба, и подумал, что изображения получили для него еще более сокрушительную силу, что, может быть, он слышал даже произнесенные теми людьми слова, шутки и просьбы, от которых я был избавлен. Может быть, он не пережил спасительной слабости той минуты, когда я закрыл глаза, стараясь вырваться из жуткого мира, возродившегося для нашего мучения? Я слишком хорошо знал его и его убеждения, чтобы не понять, чего стоило ему пережить сцену разрушения крепости и особенно открыть тот факт, что кто-то из его предков в нем участвовал. Угадал ли он и мое неприятное сходство с главным героем происшествия и узнал ли его?