Олег Маркеев - Цена посвящения - Время Зверя

Если бы Эрнст Неизвестный задумал ваять статую, символизирующую тотальную безнадегу, лучшей модели, чем Василий Васильевич Иванов, придумать было невозможно.

Иванов осел в кресле грузным, плохо отесанным монолитом, налившись каменной неподвижностью. Мерно и монотонно шевелились только тугие желваки на скулах. На лице застыла суровая усталость, как у красноармейца в окружении: все уже кончено, а сам еще жив. Как жить? Бес его знает. Куда ни кинь — всюду клин: немцы не подстрелят, так свои в назидание другим расстреляют.

— Чемоданы уже приказали паковать? — нейтральным тоном поинтересовался Максимов.

Василий Васильевич очнулся от мрачных раздумий и отрицательно покачал головой.

— Пока работаю. Шефа личной охраны отстранил, на фиг. Вот теперь сам рулю. — Он указал на панель мониторов.

— Кабинет его?

— Ну. — Иванов кивнул. — Мой на втором этаже.

Максимов повернулся к мониторам видеонаблюдения. Гостей в зале заметно поубавилось. На центральном экране крупно показывали вдову, сидящую в кресле. Какой-то статный молодой человек подошел к ней, поднял безвольную руку женщины, поднес к своим губам.

Гордый профиль с острой кляксой бородки под нижней губой, зачесанные назад тугие вихры волос, толстые и сильные, как смелые мазки масляной краски. Свободные, незажатые движения. Подкупающая смесь уверенности в себе и полной раскрепощенности. На бизнесмена совкового разлива он абсолютно не походил, скорее — из богемных кругов, но в деньгах нужды не испытывал.

«Он бабам — нравился за то, за что не должен знать никто», — пришла на память строчка из лагерного шансона.

— Кто такой? — спросил Максимов, оглянувшись.

— Ай, крендель из «новых». — Иванов скорчил пренебрежительную гримасу. — Монстр пиара.

— В самом деле?

— Матоянц так считал.

— Тогда — другое дело.

Максимов повернулся к экрану, чтобы получше разглядеть молодого человека, но он уже исчез. В кадре осталась только вдова, она разговаривала с какой-то молоденькой барышней, примерно Карининого возраста и чем-то неуловимо на нее похожей.

— Да не косись ты на них! Я тебе другое кино покажу.

Иванов вытер пальцы салфеткой, взял со стола пульт видеомагнитофона.

— Ты у нас не из слабонервных, как мне доложили. — Он демонстративно козырнул осведомленностью.

«Нет, как все-таки людей служба портит! — Максимов упер взгляд ему в переносицу. — Аж лицом просветлел. Щелкнуть, что ли, по носу?»

Решил, что не помешает.

— Полгода назад вы знали, что будете сидеть бесхозным псом? Уверен, нет. И это при всей вашей сверхинформированности. Вывод прост: осведомленность тешит самолюбие и портит характер. И ничего более. Что толку от моего досье, если я сейчас дожую бутерброды, встану и уйду? — Максимов сбавил тон. — А то, что вы держите для меня в кармане, так там и останется.

У Иванова хватило выдержки, на лице удержалось тупое и бесстрастное выражение старого служаки.

— Нет, я не ясновидящий, — продолжил атаку Максимов. — Просто привык думать о людях сначала хорошо, а потом уж — как заслужат. Пока держу вас за профессионала, Василий Васильевич. Вы же меня не водку зазвали пить. Значит, если пригласили на беседу, то подготовились. И сценарий в уме набросали, и каждое движение рассчитали. Кто же при постороннем в сейф полезет? Какой профи, выйдя из кабинета, оставит в ящике стола то, чему положено лежать в сейфе? Вывод прост. Когда вышли меня звать, сунули это, — думаю, конверт, — в карман. — Максимов примирительно улыбнулся и добавил: — Я тоже Конан Дойла читал.

Вот тут, вопреки ожиданиям, Василий Васильевич не выдержал. Лицо дрогнуло, и на нем проступила горечь.

Иванов медленно, заторможенным движением растер щеки, словно размазывая что-то липкое, неприятно тянущее кожу.

— Ладно, парень, хватит бодаться, — глухо произнес он. — Пинать раненого много ума не надо. А я который день живу, будто сердце вырвали.

— Мои извинения…

— Ладно, проехали. — Иванов вытянул руку с пультом. — Смотри кино. Все разговоры потом.

Внутри видеомагнитофона тихо щелкнуло, на экране телевизора пошла запись.

Снимала камера видеонаблюдения. Лужайка за домом светилась неестественным серебристым светом. Задний план кадра залепили темные, непрозрачные контуры деревьев.

Максимов посмотрел на хронометраж. Час тридцать две после полуночи.

В круг максимальной резкости вошел человек. Низкорослая, крепко сбитая фигура была Максимову знакома. Спрашивать вслух, почему Матоянц разгуливает в столь позднее время, не стал. Тем и хорошо кино, смотри и жди, все покажут.