Дмитрий Колосов - Воин

И Время.

Вы вынуждаете людей оставлять города, храмы человеческой души, возводимые навечно.

Люди строили город, думая о счастье. Это был их дом — на высоком холме или в безветренной лощине, с кривыми и грязными улочками или широкими гипподамовыми проспектами, защищенные высокими стенами или лишь человеческим духом.

Город — образ и подобие человека, его создавшего. То не деревня, безликая и единообразная. Город многолик, как и те, кем он основан.

Великие города минувшего:

осененный тенью пирамид Мемфис;

базарно-шумный Ур и огромный мегаполис Вавилона;

златообильные Микены и гордые духом Афины;

овеянная воинской славой Спарта;

ощетинившиеся хитроумными орудиями Архимеда Сиракузы;

собравший вокруг себя весь мир Рим…

Они были созданы навечно и никакие беды не могли заставить жителей покинуть свой город. Ровно как добрые дети не покидают родителей.

История знавала немало городов, умерших вместе со своими детьми.

«Карфаген должен быть разрушен!» — Катон твердил эту фразу с маниакальным упорством.

И Карфаген был разрушен. Но прежде пали в бою защищавшие его мужи, а жены и дети были проданы в рабство. И лишь тогда рухнули стены города. И были перепаханы и посыпаны солью. Чтобы не росла трава. Но посмеет ли расти трава на стенах доблестно погибшего города?!

То не было исключение. Свой Карфаген есть в каждой стране. Ионийский Тир, русский Козельск, испанская Сарагоса. Они славно жили и красиво ушли.

Красивая смерть. Смерть, достойная как человека, так и созданного им города.

Но почему люди оставляют города?

Как оставили Трою, Тиринф или Кносс.

Как оставили Дур-Шаррукин.

Жуткое запустение. Грязь и трупы павших животных. Обваливающиеся под ударами ветра крыши и стены. И забвение. Забвение, которое хуже смерти.

Города переполняются призраками. Смутными слепками былых времен. Полководцы и жрецы, купцы и ремесленники, вереницы пленников, окруженные копейщиками, куртизанки, дети, которым не суждено встретить зрелость. Толпа бестелесных призраков, поющих вразнобой тоскливые песни.

То не ветер, завывающий в узких проулках, то песня призраков, не пожелавших расстаться со своим домом.

Эту песню суждено петь каждому, кто покинет свой дом. И в небо взовьется тоскливое пение городов.

Они поют:

— И ветер гудит в проулках моих покинутых каменных стен.

И солнце скрипит пересохшими балками крыш.

И звуки камней из стен, рухнувших на мостовую.

Города уверяют, что они говорят, движутся, дышат.

Не верь!

Это плач.

Плач оставленных городов.

Что может сделать женщина, если захочет, выяснилось довольно скоро.

Не минуло и трех солнц со дня появления ионийки в царских покоях, а Ксеркс велел Артабану собрать государственный совет. Вельможа удивился подобному желанию царя. За последние годы совет не собирался ни разу, все дела вершил Артабан, естественно, царским именем.

Искушенный в интригах вельможа сразу понял, откуда веет ветер. Тем же вечером он сказал Ксерксу:

— Повелитель, не спорю, она удивительно хороша собой, но нельзя же позволить, чтобы женщина вмешивалась в государственные дела, вершимые умудренными опытом мужами.

Его слова произвели неожиданный эффект. Царь покраснел, что само по себе было удивительно, и, с трудом сдерживая гнев, ответил:

— Артабан, ты стал позволять себе много лишнего. Я, конечно, помню, что в наших жилах течет одна кровь, но всему есть предел. Кресты на рыночной площади еще помнят тепло тел распятых!

Подобным тоном царь не разговаривал с Артабаном никогда. Вельможа не на шутку обеспокоился. Всю ночь он мучительно искал выход из положения, но так ничего и не придумал.

Сразу после царского завтрака, во время которого Ксеркс был необычайно молчалив, во дворец стали прибывать вызванные на совет вельможи. Первыми явились Мардоний, Артафрен и Гидарн — лидеры военной партии. За ними пришел тесть Ксеркса Отан, всегда старавшийся при обсуждении спорных вопросов держаться середины.