Борис Чигидин - Запас непрочности

А Антоша еще смеялся, мое от меня не уйдет, год-два - и все локти потом обкусаешь. Не смотри, говорил, что Дениска лось, у меня все равно толще…

А я все равно не верила, пока не… Ой!…

Спина в дубленке начинает нехорошо каменеть. Целой секундой до того, как хранительница очага осекается. Точь-в-точь как на всякой неделе минимум трижды кажется, что просыпаешься не по будильнику, а за миг до.

- Я… Я не в этом смысле… Я другое хотела… Мне этот дохляк, ты не думай…

Багровеющий Дениска медленно-медленно выпрямляется во весь метр девяносто пять. Скрежеща рогами по потолку. Оплеухой-другой с таким лицом не ограничиваются.

Лицо, сказал бы я, чугунной статичности. И все равно в нем обнаруживается нечто узнаваемое.

На последнюю попытку у нее есть секунды четыре. В принципе немало. Если справится с дрожью хорошей эпилептической амплитуды.

- Не надо…

Шаг.

…Или я не я, или это Денис Бутылкин. Нападающий, одаренный и ленивый до одной и той же чрезвычайности. Божье наказание полутора десятков тренеров и герой сотни анекдотов разной степени предосудительности.

- Я… Верь мне… Прошу тебя…

Обеими руками, рывком, сгребает за полупрозрачную блузку с загрохотавшего в угол стула. Теперь оба глаза в глаза.

Мадам Бутылкина вцепляется в дубленку. Трещит сломанный ноготь.

Притягивает совсем вплотную.

- Никогда больше. Ну Динечка… Сладенький…

Еще секунда.

- Писюнчик!…

Выпрямляет руки. С плохо уловимой глазом скоростью и слоновьей силой.

Глухой короткий удар затылка о стену с переходом в хруст.

- Писюнчик… В глотку тебе. Моржовый.

Отодвинув меня примерно как комсомолец октябренка, удаляется вон. Не оглянувшись.

Окошко сапожника закрыто. Когда только успел.

По стене в направлении действия силы тяжести расплывается густой потек, красный посередине и белесый по краям.

Бутылкина полулежит, упершись в стену лопатками и всем, что выше. Коротким громким всхлипом втягивает воздух. Вместо выдоха выгибается радугой, рассекая линолеум шпилькой на обутой ноге. И со вторым всхлипом опускается на пол. Не раньше, чем успеваю - далеко не мгновенно - совместить сознание с самосознанием и потянуться к телефону.

Наклоняюсь. Из-под головы обильно растекается. Глаза открыты, широкие, как бы не по сантиметру, зрачки закатились почти наполовину.

- Эй, живая, да? "Скорую" быстро-быстро вызываем, что за наказание, да?

Двумя пальцами сжимаю глаз с боков. Зрачок податливо сужается по вертикали.

- Поздно. Милицию вызывай и труповозку.

Домой? При наличии достоверных признаков смерти оставление в опасности мне никак не вменят, а возжалеть покойную настолько, чтобы отдавать ей последние долги, не получается при всем желании…

И все-таки есть в этом построении ущербный пунктик.

- Или нет. Позвоню сам, а ты мне лучше подошву подклей, пока будут ехать. Оно все будет надолго, а у тебя тут снег еле тает, простудиться еще не хватало. Мля, да брось ты на хрен ее сапог, в гроб в нем не положат!…

Следующие три с лишним часа прошли в полном соответствии с ожиданиями.

Подошва, дело мастера боится, вновь обрела функциональность еще до прибытия опергруппы. Место происшествия отработали более или менее по стандарту, после чего героиня дня, чья личность на месте так и не разъяснилась, отправилась в предпоследний путь. В собственноручно, экономии времени для, написанном объяснении я детально пересказал монолог новопреставленной и привел умеренно подробный словесный портрет скоропостижного вдовца.

Имя оставил при себе. Не в том даже дело, что по мощам и елей. А просто за два гола Совковскому во Львове в позапрошлогодней отборочной группе, это чуть ли не последний раз, когда он не валял на поле дурака, легко простится и большее.

Сквалыжно щадя бензиновые фонды, высадили на перекрестке, одолев едва половину пути до метро. И на том, впрочем, безусловное спасибо.

Оценив меру безмолвия родных палестин, заключаю пари сам с собой: дошагать домой по встречной полосе Проспекта, не уступив ее ничему самобеглому. Шарахнувшись ближе к финишу в сугроб от одинокого мотоциклиста, малодушно провозглашаю исход ничейным.

Вечер не обещает оказаться богатым событиями. И не оказывается.

Письмо Норы, при всей непохвальной краткости, не заставляет за нее тревожиться.

Уже затемно звонит Самсоний, желая воскреснуть богу и расточиться врагам его. Фоном - шумовое сопровождение, характерное для третьего-четвертого часа офицерской гулянки. Ренегат.