Песах Амнуэль: Взрыв

На самом деле Кирман просто не замечал того, что любой другой мужчина почувствовал бы интуитивно. Лиз полюбила другого. Этот другой был владельцем страховой компании и чем-то напоминал Голда-младшего. Почему-то теперь эти повадки нахрапистого властелина не казались Лиз возмутительными. Может, сама того не подозревая, она скучала по прошлому? Лиз не спрашивала себя, почему все случилось так, а не иначе. До поры до времени Дик ни о чем не подозревал, он был настолько увлечен исследованиями, что не замечал даже, если Лиз отсутствовала по два-три дня. Она говорила, что уезжает на уик-энд к подруге, и этого было достаточно. В конце концов Лиз стало скучно обманывать, и она объявила Дику, что любит другого и им лучше разойтись.

Трагедии не произошло. Но и уверенности в будущем развод тоже не добавил — ни Кирману, ни Лиз. В качестве чужой жены, которой можно посвящать день-другой, Лиз вполне устраивала своего любовника, имено которого Кирман не знал и знать не хотел. Спец по страхованию приобрел для нее небольшую квартиру на Манхэттене — то была своеобразная компенсация за душевное неудобство, которое испытала Лиз, узнав, что ее бросили. К Кирману она все же не вернулась. Да он и сам понимал, что это невозможно. Новых знакомств Кирман не заводил, а мимолетные романы Лиз заканчивались ничем, и они вновь встречались, необременительно и хорошо.

Вторым же событием, круто переменившим жизнь Кирмана, стало приглашение сотрудничать с министерством обороны…

Проехав сорок две мили от Карсон-Сити, Кирман чуть было не пропустил знак поворота на дорогу номер 447, уходившую на север. Он с трудом вывернул руль, боль сразу же волной взметнулась от живота к голове, расплескалась там, и Кирман едва не врезался в дорожный указатель. Он выехал на дорогу 447 и молил Бога, чтобы она оказалась именно такой, какой запомнилась по очень подробной карте. Четыре с половиной мили шоссе должно быть прямым как стрела, потом оно упрется в овраг и круто свернет, чтобы запетлять по склонам холмов, где, если верить карте, окажется много глубоких пещер. Одна из них и нужна Кирману.

Шоссе действительно оказалось прямым и совершенно пустынным. Пятница только началась, до уик-энда еще несколько часов, да и вряд ли в этом направлении устремится волна желающих устроить пикник. Боль почему-то отступила — Кирмана била дрожь, руки тряслись, как у старика, машина виляла. Нервы, подумал он. Напряжение ожидания было у него сейчас сильнее боли.

Он увидел впереди знак поворота и остановил машину. Заставил себя выйти и осмотреться. Все кругом оказалось таким, каким и должно было быть, и это соответствие планов действительности ободрило Кирмана настолько, что он перестал дрожать и почувствовал даже, что способен твердо идти. Второе дыхание? Скорее, десятое. Второе открылось у него месяца два назад, когда он понял, что заболел. Потом пришлось преодолевать один барьер за другим, и для этого каждый раз нужно было новое дыхание. Третье, четвертое, а то и два сразу — иначе не выдержать. Сейчас — последнее.

Автомобиль, спущенный с тормозов, медленно покатился под уклон, перевалился через невысокие кусты на обочине и рухнул в провал. Кирман услышал треск кустов, грохот падения, а потом — взрыв, приглушенный стеной оврага.

Кирман между тем, совершенно уже не осознавая своих действий, карабкался по склону холма. Холм был пологий, но казался Кирману почти отвесным. Он расцарапал пальцы, порвал брюки, глаза воспринимали окружающее, мозг — нет. Это была агония, и будь Кирман в состоянии понять это, он остался бы доволен.

Выбирать уже не приходилось. Пещера, в которую он себя затащил, была не такой уж глубокой — скорее широкая ниша, открытая на восток. Здесь было сухо и пахло пустыней. Инстинкт гнал Кирмана в самую глубину, он уперся в стену и застыл, упав в неудобной, скрюченной позе. Мыслей не было. Не осталось ничего: ни боли, ни ужаса смерти. Любой врач, осмотрев Кирмана, сказал бы одно слово: мертв. Он и был мертв.

Но он жил.

Или жил не он?

Лиз чувствовала себя отвратительно. Пить она начала еще со вчерашнего утра, когда узнала, что Дику осталось жить считанные дни. Позвонив на работу и сославшись на болезнь, она выпросила день отпуска — и начала пить. Лиз думала, что забудется, но после каждого выпитого глотка память почему-то становилась все прозрачнее, то ли глаза ее, обращенные внутрь души, обретали зоркость, — но она, теряя представление о времени, все глубже погружалась в воспоминания и плавала там, совершенно безвольная.