Колин Уилсон - Башня

Когда возвратились в картинную галерею, солнце там поднялось уже на свою полуденную высоту.

– Это всамделишное солнце? – поинтересовался Найл.

– Нет. Будь оно настоящим, ты бы при его свете видел город пауков. Больше ни о чем спрашивай, договорились? Всего лишь через несколько часов сможешь на все ответить сам. Иди-ка, ложись на прежнее место.

Найл снова устроился на кушетке под голубым металлическим балдахином.

И опять, едва тело утонуло в податливой материи, сверху затеплился свет.

Юношу снова захлестнула кроткая, несущая покой и умиротворение волна. Она проникала в каждую клеточку, принося невыразимое блаженство.

Но провала в забытье на этот раз не было. Найл смутно чувствовал, что где-то над головой образовалась некая точка – словно невидимое око уставилось из-за матового стекла, переправляя прямо в мозг звуковые и зрительные сигналы.

Странный процесс, с налетом некоторой иллюзорности.

Одновременно с тем где-то в области грудной клетки раздавался голос.

Впрочем, голосом это можно было называть сугубо условно.

Это была не обычная человеческая речь, а калейдоскоп понятий и умозрительных образов, вызывающих в мозгу огоньки озарений и рождающих встречные импульсы-отклики, что бывает, обычно, когда слышишь человеческую речь.

Закрыв глаза, Найл увидел мысленным взором панораму паучьего города – как тогда, когда она впервые открылась ему меж двух холмов.

Город исполинских столбовидных башен (Найл теперь знал, что называются они небоскребами), разделенный надвое широкой рекой.

Город неожиданно сместился вниз, словно Найл воспарил над ним. Минуту спустя ему открылось море и бухта из громадных каменных блоков.

Затем город и бухта стали убывать в размерах, пока не уменьшились до ничтожной точки на широкой зеленой плоскости равнины. Стала видна земля на другом берегу залива и красная пустыня по ту сторону гор.

Где-то там пещера, в которой лежит мертвое тело отца.

Едва Найл, встрепенувшись, попытался сосредоточить взор, как умозрительный образ обрел четкость и обозначились контуры обширного плато, а также большого соленого озера к югу от Диры.

Тут его снова понесло вверх, но открылась земля к югу от соленого озера и к северу от города пауков.

Скорость возрастала, пока не начало казаться, что плоская поверхность земли плавно выгибается, а зеленые плоскости равнин внизу подергиваются голубоватым отливом, оттеняя темную пучину моря.

Постепенно Земля обрела вид мохнатого клубка, медленно кружащегося в бездонном пространстве.

Звезды – крупные, яркие, переливающиеся – напоминали освещенные изнутри кристаллы льда.

Висящее справа солнце имело вид готового лопнуть пылающего ядра, такого ослепительно яркого, что глаза ломило от света.

Луна отсюда походила на огромный серебристый шар.

Чудно сознавать, что это круглое тело всегда представлялось ему золотистым блюдцем, плывущим сквозь облака.

И хотя солнце освещало лишь часть лунной поверхности, Найл ясно различал также ее ранее затененные области, выхваченные светом звезд.

Не успел он опомниться, как его уже занесло далеко в космическую бездну.

Он зависал над плоскостью Солнечной системы, в такой дали, что само Солнце казалось не больше человеческого зрачка.

Найл одну за другой угадывал кружащиеся по эллиптическим орбитам планеты.

Вон Меркурий – раскаленное докрасна железное ядрышко с поверхностью, сморщенной, как ссохшееся, пролежавшее свой срок яблоко; Венера, окутанная вуалью серого тумана; промерзшие рыжие пустыни Марса; красный гигант Юпитер, сплошь состоящий из бурлящей жидкости; Сатурн – сизый странник, разбухший ком замерзшего водорода; Уран, Нептун и Плутон, где температура такая низкая, что сами планеты немногим отличаются от округлых ледяных глыб, кружащихся в пространстве.

От одного лишь размера Солнечной системы, холодея, заходился ум.

С орбиты Плутона Солнце казалось не больше горошины, а Земля – вообще едва различимой былинкой. Вместе с тем, даже ближайшие звезды находились на расстоянии столь же далеком, как земной экватор от полярных шапок.

Обратив внимание на собственную персону, Найл потрясенно понял, что совершенно утратил память о том, кто он сам такой.

Переживаемое обуревало настолько, что сознавать свое наличие было как-то нелепо.

Прежде Найл, случалось, «растворялся» в собственных грезах или в историях, которые рассказывала мать или дед.