Томас Диш: Эхо плоти моей

Хэнзард надеялся, что прототип уляжется спать, но тот достал из стенного шкафчика книгу и уселся читать.

Это была Библия. Хэнзард не заглядывал в Библию с тех пор, как четверть века назад готовился к конфирмации, и сейчас с удивле­нием взирал на листы с нудными библейскими изречениями и на того, кто сидел над этими листами, выискивая в них сокровенный смысл. Этот угрюмый нервничающий незнакомец все меньше напоминал Хэнзарду-2 себя. Неужели с ним можно добиться полного единения?

А впрочем, можно попробовать. Ведь религия предназначена как раз для таких моментов, когда рушатся последние надежды и “че­ловек ходит подобно призраку”.

Однако проку от Библии видно не было. Во-первых, она чересчур толстая. К тому же, ни единое место в этом томе не казалось подходящим для данного случая. Пророки, апостолы, поблекший образ Христа, который, как говорят, страдал среди сусальных пей­зажей ради Хэнзарда — все никуда не годилось. На краю гибели оказалось так же трудно верить в воскрешение и жизнь вечную, как и в четырнадцать лет, когда он, уступая родителям, согласился на конфирмацию. Интересно, зачем это было нужно родителям? Неу­жели они тоже всего лишь уступали обветшавшим условностям?

Нет, он не нашел утешения, но испытал извращенную радость, вроде той, которую получаешь, когда мучаешь себя, раздражая больной зуб. Мазохистское наслаждение получал он, перечитывая те строки священных книг — Иова, Экклезиаста, Иеремии,— кото­рые укрепляли и усиливали его неверие:

“И сказал я в сердце моем: “и меня постигнет та же участь, что и глупого: к чему же я сделался очень мудрым?” И сказал я в сердце моем, что и это — суета; Потому что мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни все будет забыто, и увымудрый умирает наравне с глупым.

И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем; ибо все — суета и томление духа!”

Хэнзард понимал, что лучше всего вступать в контакт во сне, когда прихотливые мелодии бодрствующего сознания будут при­глушены и будет звучать лишь простое “до” Хэнзарда-1 и октавой ниже — “до” Хэнзарда-2. И все же ему не терпелось попробовать.

“Сейчас,— подумал он,— может получиться”.

Он осторожно опустился в сидящее тело прототипа. Странно и не слишком приятно ощущать, как совмещается реальная и призрачная плоть, как на мгновение пресекается дыхание, а затем возобновля­ется, синхронизировавшись с дыханием Хэнзарда-1. Зрение сперва замутилось, а потом он обнаружил, что его глаза скользят по пе­чатному тексту, не читая, а лишь наблюдая, как мимо движутся буквы.

Он сосредоточился на смысле текста и попытался привести себя в то эмоциональное состояние, которое, по его соображениям, дол­жно быть у Хэнзарда-1. Но хотя он ощущал, как две гортани одинаково вибрируют от непроизнесенных фонем, два разума про­должали существовать совершенно раздельно. Порой ему казалось, что память пробуждается с какой-то странной независимостью, или мимолетно ощущал отголоски чужой печали, но эти ощущения скорее напоминали иллюзорное восприятие, когда нам кажется, будто мы видим что-то краем глаза, но стоит взглянуть на поме­рещившийся образ в упор, как он скрывается в той тьме, из которой явился.

Ничего не получалось. Хэнзард нехотя отделил себя от тела двой­ника, решив ждать, пока тот не уснет.

Хэнзард не мог уснуть. Весь последний месяц он принимал все более сильные дозы снотворного, и теперь оно перестало действовать. Он лежал в темноте на койке, вспоминая, как ребенком лежал ночами без сна, пытаясь силой воображения перенестись из спальни куда-нибудь далеко-далеко, например — на Марс, и веря, что если хорошенько притвориться, то так оно и выйдет.

Вот именно, так оно и вышло, точь-в-точь так.

Ну, и что дальше? В какие еще миры он мог бы послать себя силой воображения? Например — в безумие: великолепное радостное бе­зумие, которое так скрашивает жизнь Питмана. Или в сон? Он вспомнил Шекспира: “Умереть, уснуть.— Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность”.

Он поднялся с койки, поправил рубашку и вышел в коридор. Куда теперь?

В обсерватории он замер у обзорного окна, глядя на мертвые камни Марса. В юности он был уверен, что Марс кишит жизнью. Даже когда появились снимки, сделанные “Маринером” (ему тогда было тринадцать), он не мог им поверить. В тринадцать лет никто не верит в существование такой штуки, как смерть.

По часам командного пункта было полпервого ночи, а снаружи наступало утро. Ярко освещенные скалы отбрасывали такие густые тени, что глаза начинали болеть, если глядеть слишком долго.