Й. Несвадба - Мозг Эйнштейна

Я любила сидеть в комнате Карела, где на стенах были развешаны целые коллекции картин — творчество его пациентов. Были тут и примитивная мазня, и причудливые бессюжетные рисунки. Карел живет в странном мире, далеком от нащей действительности. В больницу к нему нужно ехать трамваем до конеч ной остановки, а оттуда еще автобусом по единственному маршруту, пассажиры которого знают друг друга, потому что все они отмечены каиновой печатью родства с сумасшедшими. Кондуктор даже не покрикивает на нас, как обычно: то ли понимает, что надо беречь наши нервы, то ли просто побаивается нас.

Енда, как всегда, был один в своей комнатке. Он не ответил на мое приветствие и смотрел куда-то вдаль, но я уже давно привыкла к этому и разучилась плакать, зная,что ему это безразлично. А может, в глубине души он все-таки неравнодушен к моим слезам? Я хожу к сыну, говорю с ним о повседневных вещах, об игрушках, о том, что делается на улице, о бывших его школьных товарищах. Я задаю ему вопросы и отвечаю на них сама, не переставая надеяться, что все же он откликнется, — вдруг он снова обретет прежний контакт с окружающим миром, контакт, который непостижимым образом прервался, и теперь никто не знает, как его восстановить. Карел прохаживается рядом с очень ученым видом и приветливо улыбается. Он многое понимает, но помочь Енде может не больше моего.

— А вдруг и Енда думает о роботах, — сказал он, провожая меня до ворот, после того как я положила на столик рогалики для Енды и тихо, не прощаясь, вышла. Меня научили уходить именно так, чтобы не волновать больного, и сказали, чго иной раз он съедает несколько моих рогаликов, когда остается один и думает, что его никто не видит. — Он очень одаренный мальчик и мог бы в интеллектуальном отношении превзойти Разума, — продолжал Карел. — Возможно, в своем воображении он населяет мир какими-то особенно страшными роботами, потому что, как ты знаешь, он все время находится в состоянии тревожной подавленности.

Мне вспомнился рассказ Карела о том, как во время войны больницу бомбили, и в ней вспыхнул пожар. Многие больные не покинули горящего здания и предпочли заживо сгореть, потому что мучившие их кошмары были страшнее пожара.

Только теперь я заплакала и, как обычно, проплакала всю дорогу от ворот до трамвая. Я уже научилась плакать незаметно, потихоньку, делая вид, что у меня насморк.

"Мы поставим новые подшипники, — слышались разговоры в автобусе… Придется купить маленький мотор… Телевизор все время капризничает… Он вам его отлично отремонтирует… Собираюсь купить…"

И люди перечисляли всевозможные машины, аппараты, механизмы — предшественников роботов. А мне казалось, что единственные, кто чужд роботам, — это наши близкие в больнице. Не потому ли мы потеряли их, не потому ли они живут в этом старинном здании, где время словно остановилось?

Как раз подошел трамвай, я перестала плакать. Мне вдруг стало отрадно при мысли, что завтра утром Разум встретится с юным фантазером Преслом один на один.

Спор

Дома никого не было, ректор, видимо, не захотел приехать к нам, и Разуму с гостями пришлось отправиться к нему. Я прибрала в комнате — на ковре валялось несколько крошек, магнитофон был включен; видимо, Разум развлекал гостей. Сам он музыки не любит, это я хорошо знаю, но он уже усвоил себе, что большинство ученых считают музыку единственно приемлемым видом искусства, потому что она чем-то сродни логическим формулам науки, и охотно слушают не только Яначека, но и Орффа, Шенеберга и Рихарда Штрауса. Поэтому мы держим дома несколько лент, в частности ленту с записью Хиндемита. Но мне не разрешено ставить их для себя или для сотрудников мужа, приходящих к нам; эти записи "на экспорт" предназначены только для иностранных гостей. По крайней мере, когда играет музыка, можно почти не разговаривать, а Разуму это удобно: он не силен в иностранных языках. Его, наверное, устроило бы какоенибудь эсперанто из математических формул, но, к сожалению, на таком языке невозможно сказать: "Добрый вечер" или "Возьмите еще один бутерброд".

Утром я увидела Разума в холле. Он все еще был в смокинге, много курил, но выглядел трезвым и вел себя вполне спокойно. После бессонных ночей он бывал еще рассудительнее обычного.

— Где же Карел? — хмуро осведомился он.

Я сказала, что Карел не приедет.

— Хорош! А еще называется друг! И ты не могла позвонить и сказать мне об этом? Что ж теперь? Вызывать скорую помощь к своему сотруднику, что ли? Знаешь, как это неприятно после всяческих историй о помешавшихся ученых! Ну и конфуз! Пойдут разговоры, это будет сенсация побольше, чем мое открытие. Уж я знаю людей, они любят посудачить о помешавшемся ученом.