Геннадий Прашкевич: Вся правда о последнем капустнике

Не говорите мне про открытия.

Какие, к черту, открытия в наши дни?

Открыть можно дверь, но никак не древнего зверя.

Все в тот сезон шло криво. Рабочего разрешили (из экономии) брать только на островах, а там путина, мужиков нет. Никого я и не нашел, кроме богодула с техническим именем – Серпа Иваныча Сказкина. А еще навязали мне двух практиканток с биофака ДВГУ. Пусть, дескать, увидят настоящую полевую жизнь. Достоевщина какая-то. Маришка все время плакала, что-то там с ней творилось, возраст такой, а Ксюша с первого дня отказалась ходить в маршруты и пропадала на берегу. Говорила, что работает с практическим материалом. Сказкин, понятно, запил. Рюкзак с камнями таскал, не спорю, но несло от него. Приходилось отставать или наоборот обгонять, только бы не идти рядом. Хорошо, не надо было думать о еде. Паша Палый, обслуживающий сейсмостанцию на Симушире, увидев практиканток, немного съехал с ума, принюхивался, моргал голубыми глазами и не отходил от печки. После макарон и тушенки мы глазам своим не верили. Наверное, уговорил старшину с погранзаставы, у тех бывают деликатесы. Рано утром успевал сделать пробежку по берегу и снова к печке. Перед обедом менял ленту на сейсмографе и опять к печке. К вечеру опять менял ленту – и к печке, к печке, только бы перехватить взгляд Ксюши или Маришки. Совсем оборзел Паша, бегал подглядывать за практикантками, когда они купались в бухте.

Но плохо, бедно, все же маршруты я отработал.

Побывал в кальдере Заварицкого, поднялся на пик Прево. Японцы за красоту называют Прево Симусиру-Фудзи. Облазил лавовые поля Уратмана, показал практиканткам блестящую полосу пролива Дианы с течениями и водоворотами. И само собой нашу бухту – залитую солнцем, округлую, запертую на входе рифами.

Бакланы, увидев девиц в бикини, орали дурными голосами.

Так и шло лето.

Рабочие маршруты. Маришка плакала.

Ксюша усердно рылась в водорослях на берегу, отлавливала сачком какую-то отвратительную живность. Серп иногда ночевал на птичьем базаре. Как он забирался на эти скользкие от помета скалы, не знаю, но несло от него бакланом. А Палый готовил второе и первое, сходя с ума от запаха девчонок, ни разу не отказавшихся ни от рубленных бифштексов, ни от домашних колбасок. Ксюша все-таки следила за собой, а вот Маришка округлилась, дышала тяжело, смотрела на мир неодухотворенными овечкиными глазами.

Лето плавилось над Курильскими островами – безумное сухое лето 1973 года.

Ни одного дождливого дня от Камчатки до Японии. Каменный остров покачивался в центре отсвечивающей, мерцающей, колеблющейся океанской Вселенной. Накат вылизывал плоские галечные берега, под обрубистыми скальными мысами медлительно колыхались подводные сумеречные леса. Это околдовывало, как нежные белые колечки тумана, венком повисшие над мрачной громадой горы Уратман. Однажды, правда, на берег выкинуло разлагающуюся тушу кита и она быстро зацвела, отравив все вокруг, зато Ксюша теперь, занявшись погибшим млекопитающим, возвращалась в домик Палого довольная. Стирала купальник, подмазывалась, волосы коротко стрижены, губки пылают. Маришка просила: «Не подходи» и от запаха дохлого кита впадала в рыдания. Ксюша огрызалась: «Ты бы меньше ела!» И под чилимов, сваренных в морской воде, иногда даже потребляла маленький стаканчик спирта, конечно, разведенного на соке шиповника. Брюнетка, уверенная, знающая, чего ждать от жизни. Пашу Палого она как бы не замечала, намеков на прелесть семейной жизни не принимала вообще, со мной разговаривала свысока, а Серпа Иваныча держала за небольшое неопрятное животное.

Серпу, впрочем, было наплевать.

Он тоже немного съехал с ума. Такие, как Маришка, ему нравились.

Невысокий чистенький лоб, тугие щечки, блондинка, значит, можно говорить с девушкой без напряга. Милые складочки на шее, так он считал. Вздыхает мягко. Вот, Маришка, говорил Сказкин. Вот пусть не вышла ты фигуркой, дышал он. Зато щечки у тебя мяхкие!

Маришка обижалась и уходила на отлив. Там плакала.

Мрачные черные воронки крутились перед осыхающими рифами, суетились на камнях крабы, длинные языки наката валяли по берегу тяжелые подмокшие луковицы, смытые с борта зазевавшегося сейнера. Маришка печально всматривалась в горизонт. Она не любила живую природу. Она обожала «Девятый вал» Айвазовского, но никогда бы не села в шлюпку без необходимости, никогда бы не пересекла Охотское море по своей собственной воле.