Олег Синицын: Батилиман

До дельфинария в бухте Ласпи, что на берегу Черного моря, оставалось порядка пятисот метров, когда я заметил плачущего мальчика лет пяти. Он сидел на большом бордовом покрывале, дальше всех от моря, и тихо плакал, между всхлипываниями повторяя: "Мама, мама".

Я остановился и поправил съехавшую с плеч майку. Солнце палило нещадно, и мне очень было жалко свои обгоревшие плечи. Марина, шедшая сзади, ткнулась мне в спину.

— Ты чего встал? — спросила она, поправив солнцезащитные очки. — До представления осталось десять минут, а нам ещё топать по этому бесконечному пляжу.

— Не могу, когда дети плачут.

— Наверно, в очередной раз испытывает терпение мамы. Пошли.

— Но, может быть, что-то случилось?

Марина со вздохом, означающим недовольство, но повиновение, направилась к мальчику. Я хоть и любил детей, но всегда был неловок и неуклюж в общении с ними. А Марина… Марина была прирожденным педагогом.

— Ты чего плачешь? — спросила она, опустившись перед ним на колени. Малыш посмотрел на неё и стал тереть ручкой глаза.

— Ты маму потерял? — снова спросила Марина. Малыш вдруг часто задышал и заревел. Марина взволнованно посмотрела на меня.

— Как маме фамилия? — спросила я. Марина на этот раз с укором посмотрела на меня, а ребенок не слышал и продолжал заливаться слезами.

— Погоди плакать! — утешала его она. — Тебя как зовут?

— Саша, — ответил малыш, продолжая плакать.

— А как маму зовут?

— Мама Вера.

— Отчество, отчество спроси! — настаивал я.

— А где мама? — спросила она.

— Она ушла купаться и не вернулась.

— Давно?

— Да.

К нам стали подходить загорающие, и вокруг малыша образовался небольшой круг.

— Кто-нибудь видел его маму? — спросил я окружающих. Все только отрицательно качали головами.

— Я, кажется, их знаю, — сказала одна женщина лет сорока в соломенной шляпе. — По-моему, они мои соседи по этажу в санатории. А фамилия их, кажется… то ли Северо…, то ли Серогородские.

— Вера Серогородская! — крикнул я громко. — Подойдите к ребенку. Вера…

— Что, что случилось?! — воскликнула подбежавшая женщина в черном закрытом купальнике.

— Вы Вера Серогородская?

— Нет.

Я мысленно выругался.

— Вера Серогородская-я!!! — снова закричал я.

— А папа где? — продолжала расспросы Марина.

— Папа остался в Харькове. Мы сюда с мамой приехали.

— Ты видел, куда мама ушла купаться?

— Вон к тому камню, — сказал малыш, указывая на огромный валун, торчащий из воды в пятнадцати метрах от берега.

— Витя, — обратилась ко мне Марина, — нужно сплавать туда. Если она захлебнулась — ещё не все потеряно.

Я мигом сбросил майку, шорты и шлепанцы. Пара мужчин, стоящих рядом, уже заходили в воду.

К камню мы подплыли почти одновременно. Он выступал над водой на три наших головы.

— Надо под водой посмотреть, — сказал один из мужчин с сильным хохлятским акцентом. — У меня очки, я нырну.

Я, тем временем, взобрался на камень и стал осматривать дно сквозь прозрачную пленку воды. Ничего. Ни следа. Лишь две-три рыбины, похожие на селедку, пересекли морское дно, покрытое густыми зарослями бурых водорослей.

Около получаса мы плавали вокруг, но так ничего и не нашли. Мужчины вернулись на берег, а я, напоследок, снова вскарабкался на камень. Небольшие волны ударялись об него, поднимая брызги, летевшие мне в ноги.

Синее бесконечное пространство. Ни единого изъяна, кроме волн. Одна из самых могучих стихий, одна из самых больших загадок. Что хранит в себе море?

Спускаясь, я поскользнулся и свалился в воду. Вынырнув, я почувствовал въедливый запах протухшей рыбы. Я огляделся, ничего не обнаружив. Лишь небольшое пятно слизи, которое походило на пучок травы. А затем…

Я почувствовал, как кто-то дотронулся до моей ноги. Это кошмарное чувство, когда к тебе неожиданно подкрадываются сзади. Кто-то дотронулся, провел вдоль ноги и исчез. Я опустил голову, пытаясь сквозь пленку воды определить — что это было, но, кроме бурых водорослей и темных камней, ничего не увидел. Замершее сердце вновь начало биться, и я быстро поплыл к берегу.

Вечером, я сидел на лавочке возле здания санатория и пускал кольца дыма в вечернее звездное небо. Ко мне подсела наша горничная, крашенная блондинка с возрастом, приближающимся к сорока, и со множеством волосиков на верхней губе.

— Можно сигаретку? — попросила она.

— Да, пожалуйста. — Я протянул ей пачку L&M.